Сначала в клинике подумали, что это просто старческое недомогание и Абу можно спасти. Но рентген показал раковую опухоль, разъевшую его желудок и печень.
Я, как мог, оттягивал неизбежное: не мог даже представить себе жизни, в которой не будет Абу. Но вчера я все-таки поехал в клинику и подписал бумаги на эвтаназию.
–Мне бы хотелось сначала немного побыть с ним,– сказал я.
Врач принес Абу и посадил на смотровой стол. Бедняга жутко исхудал. От всегда внушительного животика ничего не осталось. Мышцы задних лап ослабли, он едва мог стоять, но все же потянулся ко мне и сунул нос мне в подмышку. Я поднял его голову, посмотрел на забавную морду (мне всегда казалось, что он похож на Лоренса Тэлбота –«Человека-волка»)
[69]. Абу всё понимал. Проницателен до самого конца, да, дружище? Он всё понимал, и ему было страшно. Он весь дрожал от страха. Трясущийся меховой шар. Раньше, когда он лежал на полу, его можно было принять за коврик из овечьей шкуры –не поймешь, где голова, где хвост. Худой, всё понимающий, трясущийся, но все равно щенок. Я зажмурился и стал плакать, пока нос не распух, а он прижимался ко мне. Раньше мы никогда не распускали нюни, и мне было стыдно перед ним, что я так раскис.
–Я должен это сделать, дружок, должен. Тебе больно, ты есть не можешь. Я должен.
Но Абу не хотел ничего знать.
Вошел ветеринар. Он был хорошим парнем и спросил, не хочу ли я уйти. Сказал, что сам обо всем позаботится. Но тут Абу снова посмотрел на меня. В фильме Казана «Вива, Сапата!» сМарлоном Брандо есть сцена, где близкого друга Сапаты
[70] уличают в сговоре с правительственными войсками. Этот друг был с Сапатой еще в горах, с самого начала революции. И вот повстанцы приходят за ним, чтобы увести его на расстрел; Брандо встает, чтобы уйти, но друг берет его за руку и с чувством говорит: «Эмилиано, застрели меня сам».
Абу смотрел на меня, и я понимал, что он всего лишь пес, но его взгляд говорил понятнее всяких слов: «Не оставляй меня с ними».
Я держал его голову, пока ветеринар накладывал ему на лапу жгут; когда игла вошла в вену, Абу отвернулся от меня. Невозможно точно сказать, когда он пересек границу жизни и смерти. Он просто положил морду мне на руку, закрыл глаза и покинул этот мир. Ветеринар помог мне завернуть Абу в простыню, и я повез его домой. Он лежал на пассажирском сиденье –в точности как когда я вез его домой одиннадцать лет назад. Я отнес его на задний двор и стал рыть могилу. Я копал несколько часов, плакал и разговаривал то с ним, то сам с собой. У меня получилась очень аккуратная могила –с ровными углами и гладкими стенами; всю лишнюю землю я выгреб руками. Я положил Абу в яму; он казался таким крошечным, а ведь был крупным псом, мохнатым, веселым. Я засыпал его землей, а затем вернул на место большой кусок дерна. Вот и все. Я не мог оставить его с ними.
Конец
Вопросы для обсуждения
1.Имеет ли значение, что слово god (бог) наоборот читается как dog (собака)? Если да, то какое?
2.Пытается ли автор наделить животное человеческими чертами? Почему? Изложите свои соображения об антропоморфизме с точки зрения постулата «Ты есть Бог».
3.Изложите свои соображения о любви, которую автор демонстрирует в этом эссе. Сравните и противопоставьте ее другим формам любви: кженщине, к ребенку, к матери, любви ботаника к растениям, любви эколога к Земле.
14
Натан Стэк говорил во сне.
–Почему ты выбрал меня? Почему я?
15
Мать, как и Земля, страдала.
В большом доме было очень тихо. Доктор ушел, а родственники отправились в город поужинать. Натан Стэк сидел у постели матери и смотрел на нее. Мать выглядела как дряхлая старуха; она вся усохла и сморщилась, кожа приобрела пепельный оттенок. Стэк тихо плакал.
Мать дотронулась до его колена; он поднял глаза и увидел, что она смотрит на него.
–Ты не должна была видеть, как я плачу,– сказал он.
–Я была бы разочарована, если бы ты не плакал,– мягко ответила мать.
–Как самочувствие?
–Болит. Доктор пожадничал с обезболивающим.
Стэк прикусил губу. Доктор глушил боль лошадиными дозами, но боль была сильнее. Мать задрожала –начинался особенно сильный приступ. Стэк смотрел, как из ее глаз исчезает жизнь.
–Как твоя сестра?
Он пожал плечами.
–Ты же знаешь Шарлин. Ей грустно, но это рациональная грусть.
Мать слабо улыбнулась.
–Ужасно с моей стороны говорить такое, но твоя сестра –не самая приятная женщина, Натан. Я рада, что это ты здесь, со мной.
Она подумала и добавила:
–Может, мы с отцом что-то ей недодали на генном уровне. Она получилась какой-то незавершенной.
–Принести тебе чего-нибудь? Может, воды?
–Нет, ничего не нужно.
Стэк посмотрел на ампулу с обезболивающим. Рядом с ней, на сложенном белом полотенце, поблескивал шприц. Стэк почувствовал на себе взгляд матери. Она знала, о чем он думает. Он быстро отвел взгляд от шприца.
–Жизнь бы отдала за сигарету,– сказала мать.
Стэк засмеялся. В шестьдесят пять лет, с ампутированными ногами, левосторонним параличом и раком, который медленно прогрызал путь к ее сердцу, она так и осталась оторвой.
–Про сигареты можешь забыть.
–Тогда почему бы тебе не использовать эту машинку и не выпустить меня на свободу?
–Заткнись, мать.
–Ох, Бога ради, Натан! Если повезет, мне остались считанные часы. Если не повезет –месяцы. Мы уже столько об этом говорили. Ты же знаешь, меня не переспорить.
–Я тебе говорил, что ты довольно стервозная старушка?
–Говорил, но я все равно тебя люблю.
Натан встал и отошел к стене. Пройти сквозь нее он не мог и вместо этого стал ходить кругами по комнате.
–Никуда тебе от меня не деться.
–Господи, мама! Прошу тебя!
–Ну, хорошо. Поговорим о бизнесе.
–На бизнес мне сейчас глубоко плевать.
–О чем нам тогда говорить? Как пожилая леди может с пользой провести последние минуты жизни?
–Меня от тебя просто в дрожь бросает. Я думаю, что ты испытываешь от всего этого какое-то нездоровое удовольствие.
