–Значит, ты прочитала письмо и поехала.
–Не сразу. Я была уверена, что он виновен и, после трех лет работы над этим делом, также уверена, что жертв действительно было больше, и он действительно мог рассказать о них. Но мне просто не хотелось ехать. Когда мне приходилось приближаться к нему в суде, меня прямо передергивало. Он не сводил с меня глаз. У него голубые глаза, я тебе говорила?
–Может, и говорила, не помню. Давай дальше.
–Самые голубые глаза из всех, что я видела… Ну ладно. Честно говоря, я его просто боялась. Ты себе не представляешь, как мне хотелось выиграть процесс, Руди. Не просто ради карьеры или чтобы отомстить за тех, кого он убил –сама мысль о том, что этот человек с пронзительными, чистейшими голубыми глазами, снова окажется на свободе, пугала меня настолько, что я набросилась на это дело, как голодная собака на кость. Его просто необходимо было изолировать!
–Но тебе удалось преодолеть страх.
Элли не уловила сарказма.
–Да, удалось. Я «преодолела страх», как ты выражаешься, и согласилась с ним встретиться.
–И приехала к нему.
–Да.
–И он ни хрена не знал ни о каких других убийствах.
–Да.
–Но он так убедительно говорил. И у него такие милые голубые глазки.
–Вот именно, засранец.
Я усмехнулся. Любого умника можно обдурить, если найти правильный подход.
–Позволь мне со всем уважением спросить,только не бей,почему ты не взяла свой портфель и не свалила оттуда, как только стало ясно, что он соврал, и никакого списка нераскрытых убийств не будет?
–Он умолял меня остаться,– последовал ответ.
–И все? Он умолял остаться, и ты осталась?
–Руди, у него больше никого нет. Он всю жизнь один.
Элли посмотрела на меня так, как будто я был сделан из камня, как будто я черная статуя из оникса или меланита, сплава сажи и пепла, и, как бы она ни старалась, ей не удастся пробить мою каменную оболочку. Потом она сказала нечто, чего я предпочел бы не слышать.
–Руди…
Она сказала нечто, чего я в жизни не ожидал от нее услышать.
–Руди…
Она сказала нечто настолько ужасное, что это было даже хуже ее признания, что она влюбилась в серийного убийцу.
–Руди… прочитай мои мысли. Мне нужно, чтобы ты знал… чтобы ты понял…
Ее взгляд разрывал мне сердце.
Я пытался отказаться и говорил что-то вроде «нет, только не это», «не заставляй меня этого делать, прошу тебя».
Я не хочу читать твои мысли, думал я. Мы столько значили друг для друга, я не хочу знать самое сокровенное, не хочу чувствовать себя грязным. Я не какой-то там вуайерист; яникогда не следил за тобой, не подглядывал, когда ты выходила из душа или переодевалась. Я никогда не вторгался в твое личное пространство. Мы друзья, и мне не нужно знать о тебе всё, да я и не хочу. Я могу забраться в голову любому, и это всегда ужасно. Я не хочу видеть что-то, что мне может не понравиться. Это может разрушить нашу дружбу, не забирай этого у меня…
–Пожалуйста, Руди, сделай это.
Боже, она опять это сказала!
Мы молча смотрели друг на друга. Шли минуты.
–А просто рассказать ты не можешь?– спросил я, наконец, хриплым от страха голосом. Она не отводила взгляда от меня, каменного человека. Она умоляла меня сделать то, что у меня так легко получается, искушала меня, как Мефистофель –Mefisto, Mephistopheles, Mefistofele, Mephostopilis –искушал Фауста. Доктора Фауста –черную скалу, мага, читающего мысли, искушали роскошные густые ресницы, отчаянный взгляд фиалковых глаз, надлом в голосе, умоляющий жест, склоненная в душевной муке голова, отчаянное «прошу тебя» ивсе, в чем я был виноват перед ней –семь демонов, из которых лишь один Мефистофель был «тем, кто не любит свет». Я знал, что это станет концом нашей дружбы. Но Элли загнала меня в угол. Мефистофель в ониксе.
Я отправился в путешествие по ее миру.
Я оставался там не более десяти секунд –не хотел узнать ничего лишнего, в особенности то, что она на самом деле думает обо мне. Я бы не выдержал карикатурного образа пучеглазого негритоса с толстыми губами, эдакого черного самца, гориллы Руди Пейри… Боже, о чем я только думал!
Ничего подобного у нее в голове не было. Абсолютно ничего! Таких вещей в мыслях Элли и быть не могло,просто я совершенно обезумел от того, что увидел, и выпрыгнул обратно через десять секунд. Мне так хотелось это развидеть, забыть, стереть из памяти, как будто ничего не случилось –вроде как когда ты случайно застал родителей трахающимися.
Но, по крайней мере, я понял.
Там, в мире Элисон Рош, я увидел, как она всем сердцем тянулась к этому человеку, которого она в мыслях всегда звала ласковым именем Спанки, а не Генри Лейком Спаннингом –именем убийцы. Я не знал, виновен он или нет, но она была абсолютно невинна. Сначала она просто согласилась поговорить с ним о его приютском детстве, об издевательствах, лишении человеческого достоинства, постоянном страхе; все это было знакомо и ей. Он рассказывал о своем одиночестве, о том, как убегал, как его ловили и сажали под замок «ради его же блага». О том, как его заставляли мыть лестницы щеткой, грязной водой с едким мылом, от которого с пальцев слезала кожа, и было так больно, что кулак невозможно сжать.
Элли пыталась мне рассказать о своих чувствах, но в человеческом языке просто нет таких слов. Мгновений, проведенных в ее мире, было достаточно, чтобы увидеть, что Спаннинг, невзирая на ужасное детство, смог вырасти достойным человеком. Когда они разговаривали просто так, не будучи противниками, без неприязни, страха, напряжения, без съемочных камер и зрительских глаз, она полностью отождествляла себя с его болью. Ее опыт был другим, но схожим, и таким же болезненным.
Она многое узнала о нем. И вернуласьпросто из сострадания, в минуту слабости. Она возвращалась снова и снова и, наконец, начала сомневаться в доказательствах, прежде казавшихся неопровержимыми, смотреть на них с его точки зрения, задумываться над его версией. Она начала видеть нестыковки, которых прежде не замечала. Она перестала думать, как прокурор, и допустила, что Спаннинг, возможно, говорит правду. Дело больше не выглядело очевидным. К этому времени она поняла, что влюбилась в него. Его тихая доброта была подлинной, и Элли, видевшая в жизни много притворства, чувствовала это как никто другой.
Я покинул ее мир с облегчением, но, по крайней мере, я понял.
–Ну?– спросила она.
Да. Теперь я понял. Ее надломленный голос, отчаянный взгляд, приоткрытые в ожидании губы спрашивали меня, совершил ли я магическое путешествие в поисках правды. И я сказал:
–Да.
Между нами повисло молчание. Потом она сказала:
–Я ничего не почувствовала.
Я пожал плечами.
