–Оставить двух недовольных служащих во главе такой важной операции. Они очень разозлились и были готовы на все. Возможно, они даже расскажут правду туземцам.
–Пусть рассказывают,– ответил гренадер, высокомерно задрав клюв.– Насколько можно испортить такое примитивное общество за каких-то семьдесят пять лет? Что там может случиться? Война? Мор? Голод? Дешевые развлечения, перенаселенность, бездарное искусство?
–Семьдесят пять лет –ничто, даже чирикнуть не успеешь,– поддакнул младший из скварбов, смазывая синяки обезболивающей мазью.– Вот вы –вы так старались вселить в людей хоть немного здравого смысла. И какой результат? Насколько сильно вы повлияли на них?
Марк замолчал. Да, это правда. Создания, населяюшие эту бессонную планету, крайне устойчивы к разумному поведению. Он сделал все, что мог, но эти несчастные тупицы явно предпочитали слепо метаться из стороны в сторону, как скварбы с отрезанной головой. Он вздохнул и закрыл глаза, надеясь, что по пути домой ему удастся отдохнуть. Ничего, вряд ли там что-то может пойти еще хуже. Только не за какие-то несчастные семьдесят пять лет. Если загадать желание на скварбе…
Процесс. В начале 1985 года все только и говорили, что о возвращении кометы Галлея, но никому не приходило в голову, что когда эта комета проходила мимо Земли в 1835 году, родился Марк Твен, а умер он в год следующего прохождения –1910. Я же был столь зачарован этой идеей, что перечитал всё, что он написал. Однажды вечером я читал «Тома Сойера» сыну женщины, с которой тогда встречался,ему было лет десять или одиннадцать. Потом мы ели печенье «Хайдрокс», и я рассказал ему, что хочу написать о Марке Твене и о комете, и что, возможно, это была вовсе не комета, а космический корабль, или звезда, или что-то в этом роде. В ответ он сказал: «Если загадать желание на скварбе…»
[120] –ну, то есть, конечно, он сказал совсем не это (у него был полон рот печенья), но я так услышал и сразу понял, какой будет эта история. Правда, у меня не было концовки, поэтому в 1985 году я ее так и не написал. И в 86-м тоже. И в 88-м. И в 90-м. А теперь, наконец, пишу. Концовки у меня пока так и нет, но мне очень нравится начало. Это процесс.
Последняя воля и верещание Триза Рабеллэ
Мои бабушка и дедушка –польские эмигранты, из Быдгоща, что на севере Польши. Возможно, я неверно произношу это название. Быдгощ. Не евреи, просто поляки. Эта информация не имеет почти никакого отношения ко мне или к моей последней воле, но я всегда всем говорю, что у меня польские корни. Никогда не знаешь, когда это может пригодиться. Однажды меня остановил полицейский, когда я превысил скорость по дороге в аэропорт и я, сам не знаю с чего, сказал об этом ему. Оказалось, что его дед с бабкой тоже из Польши, хотя и не из Быгдоща. В итоге я отделался предупреждением. Я люблю говорить, что если на меня нападут трое убийц, перед смертью я подружусь с двумя из них. Иногда меня спрашивают, что я хочу этим сказать, и я отвечаю: «Что я очень дружелюбный человек».
Я оставляю Монтану потомкам первого актерского состава «Острова Гиллигана»
[121]. Отправляйтесь в Монтану, если хотите. Если потереть твидовый пиджак, этот звук будет интеллектуальнее того, что там говорят. Каждый пляж вмещает в себя три последние главы истории чьей-то жизни. Если внимательно посмотреть на море, то увидишь, как на гребнях волн колышутся прочитанные страницы.
Мне не хотелось уходить, не рассказав вам, что случилось с милыми символами нью-йоркской Всемирной выставки 1939 года –символами «Завтрашнего дня», знаменитыми трилоном и перисферой
[122]. Сталь, из которой были отлиты сфера и шпиль, стала частью печи в «Никаро»– заводе по производству никеля на Кубе, принадлежавшем «Фрепорт Салфур Компани» до того, как его национализировал Кастро. В 1945 году завод производил оксид никеля –сплав, использующийся в производстве моторов боевых самолетов. Красоту нельзя ни создать, ни уничтожить –ее можно только видоизменить.
Если бы я знал, что ползучие сорняки, молочай, звездчатка, амброзия, одуванчики, подорожник, пуэрария, портулак, гречишник, щавель и лопух были созданы в основном для того, чтобы досадить людям, Бог получил бы от меня на выпускном экзамене оценку пониже. Я завещаю заботу о пропитании и благополучии всех этих Ошибок Предметных Отвлечений, включая ad hominem, ad misericordiam, ad odium, post hoc, propter hoc
[123]– последнее относится, скорее, к Ошибкам Причинных Связей –великолепным пастухам шерпа, живущим в непальских Гималаях. Ибо только они понимают, что огонь в бумагу не завернешь, а коли посадишь дыни –дыни и вырастут.
Где этих копов черти носят, когда они нужны позарез?
Всю жизнь я представлял ответы, как двери. И вот я стою с пистолетом во рту в центре великой австралийской равнины Наллрбор –живой свидетель того, что дверей, достаточно больших, чтобы беззащитные существа вроде меня могли спокойно и без страха пройти, не существует.
Я оставляю поверхность луны тем, кто ищет наилучший способ распутать завязавшиеся в узел шнурки и смягчить дурной нрав. На поверхности луны всегда спокойно и прохладно, а издалека она похожа на лица всех девушек, что танцевали в мюзиклах «Уорнер Бразерс» тридцатых годов.
Меня звали Триз Рабеллэ.
Процесс. Мы со Сьюзен были в ванной, и она попросила меня достать ей что-то из аптечного шкафчика. Я не помню, что именно она просила или почему вместо этого предмета мне послышалось «Триз Рабеллэ». «Пожалуйста, достань мне Триз Рабеллэ». Я переспросил, и Сьюзен сказала, что это похоже на имя трагического персонажа в мыльной опере. Мне тоже так показалось.
Я стал размышлять о героическом, величественном и неуязвимом Тризе Рабеллэ и его самоубийстве –как будто он Минивер Чиви, Ричард Кори или рожденный в среду
[124]. Это процесс.
Музей на авеню Циклопов
Щегольское перо на моей шляпе? О, я знал, что вы спросите. Оно прекрасно дополняет мой элегантный тирольский стиль, не правда ли? Как-нибудь я расскажу вам об этом– но не сейчас.
Агнес? А что Агнес? Хм-мм. Да…Агнес…
Нет, я совершенно не расстроен, черта с два. И уж тем более не злюсь. Я знаю, что обещал привезти ее с собой, но это, как говорят у нас в Чапел-Хилл, был дохлый номер. Мне жаль, что я доставил вам столько хлопот: вы устроили целый прием и здорово удивили меня, когда я вошел в свою скромную холостяцкую берлогу и обнаружил вас за диванами. Но, по правде говоря, я жутко устал. Я просидел четырнадцать часов в чреве «Скандинавских авиалиний», застрял на таможне в Нью-Йорке, опоздал на два стыковочных рейса и почти час провел в пробке на пути из Роли-Дарема
[125]. Ну, вы поняли, да? Сегодняшний вечер мне хотелось бы провести в одиночестве, но я обещаю и торжественно клянусь: как только я немного пообвыкнусь и разберусь с новой учебной программой и расписанием на этот семестр, мы отметим это дело как следует! Благослови вас Бог, я не сомневался, что вы поймете. Вот что, Франсин, Мэри-Кэтрин, Ина: заберите еду с собой. Как только за вами закроется дверь, я собираюсь прямиком отправиться в кровать и проспать, по меньшей мере, сутки, так что все эти ваши деликатесы испортятся. Забирайте всё и устройте большой пикник. Ну что, забираете? Отлично, просто здорово. Спасибо вам, огромное спасибо! Всего хорошего, увидимся в университете через пару дней. Пока! Счастливо! До встречи! Генри, можешь задержаться на пару минут? Мне нужно хоть с кем-то поговорить. Сможешь? Отлично. Пока! Смотрите, осторожнее за рулем! Пока, Уильям! Пока, Шерил и Саймон! Спасибо, огромное спа…Слава Богу, ушли. Подожди минутку, Генри –вдруг кто-то вернется за сумочкой или еще что.
