ЛЕВЕНДИС: В пятницу 11 октября он лежал в грязи на тротуаре возле британского посольства в Рангуне. Лежал чуть слева от ворот, наполовину скрытый углом высокой стены от охранников на входе. Из маршрутки вышла женщина за пятьдесят, заплатила ровно столько рупий, сколько было необходимо, чтобы избежать потока проклятий водителя, оправила на бедрах свободные полы жакета и величественно двинулась к воротам посольства. Когда она проходила мимо, он крикнул, обращаясь к ее щиколоткам:
–Эй, леди! Я вот стишата пишу и продаю на улицах за бакс, и это отпугивает малолетних правонарушителей, чтобы они на вас не плевали! И как, купите одно?
Матрона не замедлила шаг, но отрезала:
–Ты бизнесмен. Нечего об искусстве говорить.
Этот рассказ озаглавлен
Путь Одиссея
«Места странствий Одиссея ты найдешь, когда найдешь кожевника, что сшил мешок для ветров»
Эратосфен, конец IIIв. до н.э.
ЛЕВЕНДИС: В субботу 12 октября, отклонившись от пути, он оказался в одном местечке возле Веймара в юго-западной Германии. Фотографа, щелкающего камерой, он не видел. Он стоял среди штабелей тел. Было не по-весеннему холодно, и он, хотя был тепло одет, поеживался. Он шел между рядами костлявых трупов, глядя в черные дыры, когда-то бывшие орбитами глаз, глядя на нескончаемый пир победителей, на обглоданные начисто кости, валяющиеся кучами, как бирюльки. Туго обтянутый кожей пах и у мужчин, и у женщин, брезент из плоти там, где когда-то страсть сгладила переход от сна к бодрствованию. Так небрежно перепутанные, что вот женщина с тремя руками, а здесь младенец с ногами спринтера, который был втрое старше. Женщина, глядящая на него копченым лицом,– лепные скулы, широкие и красивые –может быть, это была актриса. Ксилофоны грудей и туловищ, изогнутые грифы скрипок, некогда машущие на прощание, или обнимающие внуков, или поднимающиеся в традиционных тостах, свистки между глазами и ртом. Он стоял среди этих штабелей тел и не мог сам остаться просто инструментом. Он опустился на корточки, скорчился и зарыдал, спрятав лицо в ладонях, а фотограф щелкал кадр за кадром –такая возможность, как подарок от редактора. Он попытался перестать плакать, встал, и холод пробрал его, и он снял тяжелое пальто и бережно накрыл тела двух женщин и мужчины, переплетенных и лежащих так близко, что пальто послужило им троим одеялом. Он стоял среди сваленных тел 24 апреля 1945 года в Бухенвальде, и фотограф еще появится в книге, выпущенной через сорок шесть лет, в субботу 12 октября. У фотографа кончилась пленка как раз в ту секунду, когда худощавый молодой человек без пальто сделал шаг в сторону. И он не слышал, как этот человек произнес со слезами на глазах: «Sertse». По-русски «sertse» означает «душа».
ЛЕВЕНДИС: В воскресенье 13 октября он не делал ничего. Он отдыхал. И когда об этом подумал, ему стало досадно. «Время не становится священным, пока мы не проживем его»,– сказал он. Но про себя подумал: «А ну его к черту, даже Бог день просачковал».
ЛЕВЕНДИС: В понедельник 14 октября он поднимался по вонючей черной лестнице доходного дома в Балтиморе, зажимая в руках блокнот и дыша ртом, чтобы не чувствовать запаха плесени, мусора и мочи, сосредоточившись на номере квартиры, которую он искал, напряженно вглядываясь в вечернюю тьму в тусклом свете голой лампочки в потолке, едва освещающей этот вертикальный туннель, и шел вверх и вверх, прищуриваясь на номера на дверях, вверх, понимая, что жильцы поснимали номера с дверей, чтобы сбить с толку его и других таких же сотрудников службы социального обеспечения, оступаясь на чем-то маслянистом и хнычущем, налетев на посетителя на последней ступеньке, выпустив из рук гниющие перила и успев ухватиться за них вновь в последний момент, на миг пойманный в безнадежном луче вылинявшего света, падающего сверху, споткнувшись и снова успев нащупать перила, надеясь, что получателя социального обеспечения, которого он инспектирует, не будет дома, и что можно будет просачковать остаток дня, поспешить обратно в центр и на другой конец города и принять душ; поднимался все выше и выше, до самой верхней площадки, и нашел номер квартиры, выцарапанный на косяке двери, и стал стучать, не получая ответа, и снова стучать, и услышал сперва вопль, потом удары по стене и по полу тяжелой палкой, и потом опять крик, и еще крик, следующий так быстро за первым, что это мог быть один крик, и бросился на дверь, которая была старой, а слабой была всегда, и она слетела с петель, треснув от одного удара, и он оказался внутри, и там черная женщина такой красоты, какой он никогда в жизни не видел, отбивала своего младенца от крыс. Он оставил чек на кухонном столе, ничего у него с ней не было, и он не видел, как она выпала из окна квартиры на шестом этаже во двор, и никогда не узнал, вернулась ли она из могилы, удирая от крыс, грызущих дешевый деревянный гроб. Он никогда ее не любил и потому не был там, когда она стала протекать сквозь стены жилого дома чтобы впитать его и слиться с ним в одно целое, когда он валялся спящий в раскаянии на грязном полу квартиры под крышей. Он просто оставил чек, и ничего этого не случилось.
ЛЕВЕНДИС: Во вторник 15 октября он стоял в греческом театре в Аспендосе в Турции –в здании, построенном за две тысячи лет до того и таком акустически совершенном, что каждое слово со сцены было ясно слышно на каждом из тринадцати тысяч мест в зале, и он говорил, обращаясь к мальчику, сидевшему высоко вверху. Он произносил предсмертные слова Манфреда из поэмы Байрона под увертюру Шумана: «Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!» Ребенок улыбался и махал ручкой; он тоже помахал в ответ и пожал плечами. Они подружились на расстоянии. Впервые кто-то, кроме умершей матери, был добр к этому мальчику. В будущие годы это станет напоминанием, что есть улыбка где-то там вдали. Мальчик смотрел вниз на бесконечные концентрические круги сидений: человек там, внизу, поманил к себе рукой. Мальчик,его звали Орхон,запрыгал вниз, спускаясь к центральному кольцу как можно быстрее. И пока шел к середине и проходил мимо кольца орхестры, он рассматривал этого человека. Тот был очень высок, щеки тосковали по бритве, шляпа у него была невероятно широкополой, как у Кёля –человека, который каждую неделю ездил в Анкару,– и одет он был в длинное пальто, слишком жаркое для такого дня. Глаз человека Орхон не видел, потому что на лице были темные очки, отражавшие небо. Орхон подумал, что этот человек похож на бандита с гор, только одет поярче. Не слишком подходяще для такого вялого дня, но куда заметнее, чем одевался Днище и его люди, грабившие деревни. Когда он спустился к высокому, они улыбнулись друг другу, и этот человек сказал Орхону: «Я –человек без границ в ограниченном мире». Орхон не знал, что на это сказать, но человек ему понравился.
–А зачем на тебе так много теплых вещей? Я вот босой.
Он поднял пыльную ногу –показать, и застеснялся грязной тряпки, намотанной на его большой палец. А человек ответил:
–Потому что мне нужно надежное место, в котором можно держать ограниченный мир.
Он расстегнул пальто, распахнул полы и показал Орхону, что тот когда-нибудь унаследует, если очень будет стараться не быть деспотом. Приколотые к ткани –каждая пара с изображением планеты –тикали миллион и больше часов; каждые символизировали Землю в разные моменты, и все они беспорядочно урчали, как дремлющие сфинксы. И Орхон стоял на жаре долго-долго и слушал, как тикает ограниченный мир.
