«Горечь в моем голосе» (выпуск 55, 1982), как и следовало бы ожидать, у Харлана любимая из всех его колонок в этой серии. В ней автор не только делает все, чтобы предотвратить превращение соотечественника-американца в очередной объект статистического наблюдения, очередного психа, очередную интересную заметку в вечернем выпуске новостей, но еще и показывает Нормана Майера человеком, который верил, что ему есть что сказать и сделал это единственным способом, который, как он полагал, позволит ему быть услышанным. Как говорит Харлан в рассказе «С Верджилом Оддумом на Восточный полюс»: «Имена надо знать».
«Улицы», (выпуск 1, 1990)– первая из колонок Харлана для журнала «Базз»– появилась в его пилотном номере. Едкая диатриба, рассуждение о том, что не так с Америкой (а поводом было открытие президентской библиотеки Ричарда М. Никсона и музея в месте его рождения –городке Йорба-Линда в Большом Лос-Анджелесе), вызвали бурную реакцию, когда статья была впервые опубликована.
«Ксеногенез» (1990) был впервые представлен в качестве речи почетного гостя на «Вестерконе-37»
[147] в Портленде, штат Орегон, в 1984 году, потом дважды с небольшим интервалом напечатан в 1990-м в том виде, в котором здесь представлен. Из-за неоднозначности этого эссе Харлан попросил редакторов Джессику Хорстинг и Гарднера Дозуа подтвердить оригинальность цитируемых документов.
В этих произведениях –на самом деле во всей книге –Харлан использует тьму и свет. Он работает с контрастом и светотенью, со всем тем, что нужно, чтобы придать предметам рельефность. Фантазия и действительность переплетаются.
Как он ранее нас предостерегал: если в нашем мире не станет художников, которые искренне пекутся о своем ремесле и о целях, для которых оно существует,– куда нам деться, чтобы сохранить мысли свободными, где найти новые понятия, которые позволят видеть не только тьму?
Такие художники зачастую бывают нашими лучшими Бунтарями, нашими лучшими хранилищами Йаи,не только как жизненно важный частный голос, но и как храбро говорящий публичный. И первым будет Харлан, напоминающий нам, что художник –не единственный источник этого голоса. Чистота вдохновения и воображения всегда осеняет такую фигуру, но злоупотребления, соблазны и компромиссы так же реальны, как это благословение.
Итак, мы должны быть внимательны к нашим Бунтарям, художники они, или ученые, или социальные работники, журналисты, или государственные деятели, или лавочники, с какой бы стороны ни приходили они к нам. Мы должны искать и узнавать тех, кто делает, кто видит, кому не все равно, тех, кто «оригинален и по содержанию, и по форме», тех, кто работает над преподнесением старой истины новым интересным способом. Если такой человек кажется достойным доверия, мы должны его выслушать, потому что у него есть смелость выйти вперед.
Любить его не обязательно, но терять его мы не имеем права.
* * *
«Одинокий творец, мечтающий свою мечту без чужой помощи, кажется мне единственным художником, которому мы можем верить».
Введение к «К городу на границе “навсегда”», ШЕСТЬ НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИХ ПЬЕС, отредактированных Роджером Элвудом, «Вашингтон-сквер пресс», 1976
Густо-красный момент
Когда-то, но не давным-давно, я был женат на молодой женщине, у которой каждый момент бодрствования был занят танатопсисом
[148].
Может быть, это был просто вельтшмерц, но я иногда вспоминаю эту женщину и все больше и больше склоняюсь к мысли, что это был истинный танатопсис.
Нет, я не заставлю вас лезть в словарь. Вельтшмерц –одно из тех немецких слов, объяснение которых на другом языке займет не один абзац. Оно означает печаль, которую человек испытывает и принимает как необходимую часть жизни, сентиментальный пессимизм. В буквальном переводе –мировая скорбь. Танатопсис происходит от греческого слова «смерть»– Танатос. Как и в случае с танатофобией, это понятие включает в себя размышления на тему смерти, выходящие за пределы обычного осознания, что всех нас ждет мрачный конец.
Я с ней прожил год, и был еще женат на ней почти год, и 20 ноября 1976 года я ее прогнал и развелся с ней, когда наконец понял –по причинам, в которые тут вдаваться не буду,– что не могу на нее положиться. Это была кульминация цепи событий, которые я считаю одними из самых изнурительных в моей разнообразной жизни.
За месяц до того, 8 октября 1976 года, после долгой болезни и нечеловеческих страданий умерла моя мать. Она долгое время была подключена к аппаратам, поддерживающим ее жизнь в биологическом смысле, но не способных вывести ее из вегетативного состояния.
Она лежала на больничной койке, превратившись в киборга. Получеловек-полумашина, торчащие трубки… с омами и киловаттами, но без слез или улыбок… без потребности утром почистить зубы или почитать журнал на ночь, чтобы уснуть. Я трогал ее лицо, и она этого не знала. Я положил ей на щеку свою слезу, и капля не шевельнулась.
И вот все же наступил конец, финальный момент, когда кто-то должен был принять решение и вытащить вилку из розетки. Кто-то это решение принял.
Эти пепельные месяцы 1976-го по этим и иным причинам были для меня кошмаром. Но даже лишенный солнца и радости настолько, насколько это было в те дни, я никогда не впадал в такую мировую скорбь и не был так поглощен танатопсисом, как моя бывшая жена. Она часто мне говорила: «Зачем дергаться? Какой во всем этом смысл? Зачем нужно жить?» И каждый раз я словно бы по чуть-чуть увядал, потому что любые аргументы бесполезны, если всем телом, кожей и костями не понимаешь простой истины: мы живем, чтобы говорить смерти «нет!»
Все эти дни и бесконечно долгие ночи я никогда не чувствовал, что моя душа сжата в кулаке, никогда не терял человечности, которая заставляет меня воевать с остальными представителями моего вида. Мы –один из самых благородных экспериментов Вселенной, у нас, я слышал, есть право быть, и, если мы будем достаточно долго бороться с невежеством и злонамеренностью, что сбивают нас с толку, мы будем достойны своего места во Вселенной. Я в это верил, продолжаю верить и только однажды в тот чудовищный период пошатнулась моя вера в благородство человеческой расы.
Через месяц после того, как мой брак пошел коту под хвост, через два месяца после того, как перед моей матерью открылся наконец путь воссоединения с моим отцом, я достиг точки самого своего неприязненного отношения к тем, с кем разделяю общее наследие. 22 декабря 1976 годав первый и, от всей души надеюсь, единственный разя впал в отчаяние и уверовал в то, что мы –низменная, полностью порочная форма жизни, недостойная отнимать место под солнцем у сорняков, слизняков и морского планктона.
Этот момент настиг меня в кинотеатре, и я, человек, который практически ничего не боится, испугался. Не того, что было на экране, а публики. Собратьев по человечеству. В море блуждающих бессмысленных глаз, открытых сенсорных приборов, обычной плоти и заурядного интеллекта меня так пробрало до костей ужасом, что я с трудом удержался, чтобы не закричать и не убежать. Хотелось спрятаться. Даже сейчас не могу это преодолеть: хотелось спрятаться. Никогда я не был так напуган –ни до, ни после.
