Видит бог, не понимаю, почему Комитет отнесся к этому предложению с ужасом и отвращением. Просто не понимаю. Понять не могу, почему Рэя Брэдбери и мягчайшего Арнольда Пейсера чуть не стошнило. Ума не приложу, отчего позеленели Артур Найт и Билл Фрог. Навсегда останется загадкой, почему Ривкин отозвал свое приглашение на ужин.
Какая их муха укусила?
Они что, цензоры?
Жертва мести
Уильям Слейзник произносил свою фамилию как Сляйзник, но большинство несчастных клиентов его ремонтной конторы называли его попросту «Слизняк».
Он спроектировал и построил новую ванную для гостей в доме Фреда Толливера. Толливеру было чуть за шестьдесят, он только что вышел на пенсию после долгой бурной жизни студийного музыканта и имел глупость поверить, что пятнадцать тысяч годовой ренты обеспечат ему комфорт. Слейзник наплевал на все исходные спецификации, подсунул самые дешевые материалы вместо полагавшихся по правилам, положил дешевые японские трубы вместо никелированных или пластиковых, стены штукатурить не стал, а закрыл гипсокартоном, оставив грубые швы. Чтобы не платить профсоюзные расценки, каждый день возил на рассвете нелегалов из Тихуаны,– в общем, не работа это была, а образец халтуры. И это была его первая ошибка.
За этот ужас Слейзник приписал к счету Фреда Толливера лишних девять тысяч долларов.
Это была его вторая ошибка.
Фред Толливер позвонил Уильяму Слейзнику. Он говорил очень мягко, чуть ли не извиняясь,он вообще был человеком деликатным, никак не подверженным вспыльчивости и не умеющим выражать гнев. Он вежливо попросил Слейзника вернуться и все исправить. Уильям Слейзник рассмеялся и ответил, что контракт выполнен от и до и он, Слейзник, даже пальцем не шевельнет. Это была его третья ошибка.
Формально Слейзник сказал правду. Инспекторов подмазали, и они подписали акты –по строительным кодексам все законно. К Слейзнику было не придраться –с юридической точки зрения. С этической –другое дело, но его даже угрозы отзыва лицензии не волновали.
В общем, Фред Толливер остался с этой жуткой ванной, со всеми ее протечками, расходящимися уже швами стен, пузырями на виниловом полу от утечек горячей воды и трубами, ревущими, когда открывали краны –это если их вообще удавалось открыть.
Фред Толливер просил устранить дефекты. Не один раз просил.
Через какое-то время жена Слейзника Белла, подрабатывавшая у мужа секретаршей –можно же пару баксов сэкономить вместо того, чтобы нанимать профессионалку!– перестала соединять с ним. Фред Толливер вежливо и мягко ей сказал:
–Пожалуйста, передайте мистеру Сляйзнику,– он произнес фамилию так, как произносил ее сам Слейзник,– что я очень недоволен. Будьте добры сказать ему, что я так просто это дело не оставлю. Он поступил со мной ужасно. Это несправедливо и нечестно.
Белла жевала резинку и разглядывала свои ногти. Все это она уже слышала, потому что была замужем за Слейзником уже одиннадцать лет,все эти претензии, и каждую не один раз.
–Послушайте, мистер Толливан, что вы от меня-то хотите? Мое дело маленькое, я тут только работаю. Могу ему сказать, что вы опять звонили.
–Но вы же его жена! Вы же видите, что он меня ограбил!
–А вот это, мистер Толливан, я слушать не обязана!
Тон ее был небрежный, крайне развязный, нетерпеливый, грубый, отталкивающий, будто он какой-то чудак, псих, будто вздумал требовать невесть чего, а не вежливо просит положенного. Этот тон подействовал на него, как бандерилья на уже взбешенного быка.
–Это нечестно!
–Да скажу я ему, скажу. Все, вешаю трубку.
–Я с вами поквитаюсь! Вот увидите! Должна же быть справедли…
Она с силой бросила трубку, раздраженно щелкнула резинкой, уставившись в потолок. Будут тут еще всякие ее доставать!
Передавать мужу слова Толливера она даже не подумала.
И вот это была самая большая ошибка из всех.
Танцуют электроны. Поют эмоции. Четыре миллиарда голосов, гудящих как потревоженный улей. Эмоциональный гештальт. Копится заряд, расползается, ищет слабое место, острие, точку разряда. Почему здесь, а не там? Случайность, неоднородность заряда, тончайшая трещинка в материале. Вы, я, он, она. Каждый, любой, случайностью выбранный человек, рожденный от женщины, чья ярость оказалась настолько мощна.
Каждый –Фред Толливер. Слияние неведомого.
Он подъехал к колонке с бензином высшего качества и заглушил мотор, дав ему секунду поработать вхолостую. Сотрудник заглянул в окно, и Слейзник, улыбнувшись с трубкой во рту, бросил ему:
–Привет, Джин. «Экстра», полный бак.
–Простите, мистер Слейзник.– У Джина почему-то был грустный вид.– Не могу я вас обслужить.
–Какого черта? Топливо кончилось?
–Нет, сэр. У нас баки под завязку заполнены. Но все равно вам ни капли не могу продать.
–Но какого черта?
–Фред Толливер не хочет этого.
Слейзник уставился на собеседника непонимающим взглядом. Ослышался, что ли? Он уже одиннадцать лет на этой станции заправляется. И откуда они вообще знают этого урода Толливера…
–Джин, не строй из себя кретина. Заправляй, к чертовой матери, бак!
–Простите, сэр. Бензина для вас не будет.
–Да кто тебе этот Толливер? Неужели родственник?
–Никто, сэр. Никогда его не видел. Возникни он здесь сейчас, я его и не узнал бы.
–Так какого… какого черта… Да я… да я…
Но Слейзник не нашел слов, чтобы заставить Джина залить хоть литр бензина в «Роллс-Ройс».
Ни один сотрудник оставшихся шести заправок на той же дороге не соглщасился обслужить его. Хотя бензин кончился за милю до офиса, Слейзник кое-как смог подъехать к тротуару,но не совсем. Бак пересох посреди бульвара Вентура, и Слейзник уже собирался было припарковаться,но вдруг движение на дороге, еще свободное пару минут назад, стало таким интенсивным, что машины выстроились бампер к бамперу. Слейзник завертел головой, пораженный количеством автомобилей, но выбраться из этой гущи не мог, да и незачем было: как ни странно, в этом совсем не деловом районе впервые на его памяти свободных мест у тротуара не было.
Ругаясь в голос, он переключил передачу на нейтральную, опустил стекло, чтобы держать руль, находясь снаружи, и вылез из замолкшей машины. Хлопнул дверцей, проклиная Фреда Толливера, и шагнул от машины в сторону. Послышался мерзкий треск раздираемой ткани. Пятисотдолларовый кашемировый пиджак зажало замком.
Здоровенный лоскут мягкой, как взгляд лани, материи, переливающейся от бежевого цвета до цвета опавших листьев,– лоскут материи самого любимого, сшитого на заказ в Париже пиджака,– повис, зажатый дверцей, как кусок мяса на крюке скотобойни. Слейзник невольно всхлипнул от боли утраты.
