Тематический парк «Милхауз»
[162] с аттракционами: дом фискальных зеркал, в которых гражданские права и патриотизм искажены до неузнаваемости; игра «Пираты Пентагона» сАгню в главной роли при участии Холдемана, Хейга и Уэстморленда; павильон Пата Бьюкенена для тех, кто любит расшаркиваться перед вышестоящими; аттракцион «Малый мир Киссинджера», который с помощью однообразной повторяющейся песенки превращает трудных подростков в потребителей-зомби с промытыми мозгами. «Приколи хвостик» Эллсбергу, «попади пирогом» всмышленого двойника Хелен Гаган Дуглас, пристрели противника войны во Вьетнаме в тире «Новогоднее наступление». Это Йорба-Линда, Америка! Родина Библиотеки, прославляющей способность одного человека заставить целую страну стыдиться себя самой.
А потом можно построить дополнительные аттракционы –как сделали в Анахайме. Музей восковых фигур Чарльза Мэнсона и «Камера резни». Зал позора имени Бенедикта Арнольда. Приграничный поселок Вундед-Ни. А потом, быть может, копия Бабьего Яра в натуральную величинув рамках оздоровительного курорта для тучных им. Иосифа Сталина.
Знаете, в чем беда Америки?
Не в том, что мы глупы. Не в том, что не помним прошлого, не в том, что мы не более изысканны, чем неотесанные фермеры, режущиеся в «три листика» на углу.
Беда Америки в том, что мы долго зла не держим.
Ксеногенез
Входная дверь моего дома так красива, что не поддается описанию. Ее сделали для меня много лет назад два прекрасных скульптора –Мейбл и Майлон Хатчинсоны, чья работа по ничем не уступает великолепным, стильным работам по дереву Луиз Невельсон. Дверь представляет собой конструкцию из «специально подобранных» деревянных брусков и множества других деталей. Мейбл сейчас очень, очень стара, но она еще жива и окружена своими самыми преданными учениками в Капистрано-Бич в Калифорнии. Майлон умер в 1977-м, оставив Мейбл в одиночестве после пятидесяти лет взаимной любви. Ему было семьдесят два, когда он ушел. Я восхищался ими и любил обоих, и красота, которую они внесли в мой дом и мою жизнь, не меркнет.
Как-то в пятницу вечером в 1979 году я появился в радиопередаче, широко известной в Лос-Анджелесе: «Двадцать пятый час», которую ведет Майк Ходел. Эта передача посвящена научно-фантастическим фильмам, телесериалам, книгам и комиксам, и в тот вечер 1979 года на ней я высказал свое мнение по поводу первого фильма франшизы «Звездный путь», который посмотрел накануне. Особенно хорошего отношения фильм не заслужил, и я и не сказал о нем ничего хорошего. [Те из вас, кто читал введение к моему сборнику рассказов 1988 года «Злая конфета», знают, что Майк Ходел умер в мае 1986-го, чуть больше чем через два года после того, как я представил это эссе публике в качестве речи почетного гостя на тридцать седьмой ежегодной конференции Западного побережья для любителей научной фантастике («Вестеркон-37») в Портленде, штат Орегон, 1 июля 1984 года. Он как раз недавно отпраздновал пятнадцатилетнюю годовщину непрерывной работы ведущим «Двадцать пятого часа». Умирая в медицинском центре Седарс-Синай в Лос-Анджелесе, Майк просил меня стать ведущим этой передачи, чтобы она продолжалась, хотя его больше и не будет за штурвалом. 14 марта 1986 года, как раз перед тем, как его положили в больницу, мы вели эту передачу вместе, а 4 апреля ведущим стал я, переименовав передачу в «Двадцать пятый час Майка Ходела». Я оставался на этом посту шестьдесят выпусков, каждую пятницу вплоть до 19 июня 1987 года. После этого передача перешла в умелые руки моего приятеля Джозефа Майкла Стражински, создателя «Вавилона-5» и «Восходящих звезд». Джо был ведущим и поддерживал передачу на плаву еще пять лет, каждую пятницу, с десяти вечера до полуночи, в Лос-Анджелесе, на радио KPFK-FM, 90.7. После него появлялись и уходили новые ведущие, передача теряла аудиторию и популярность. Майк Ходел продолжает жить в нашей памяти. В сентябре 2000-го продюсер передачи известил меня, что она прекратила свое существование после более чем тридцати пяти лет работы.]
После передачи мы с Майком пошли пить кофе с пирожками и трепаться в «Дюпарс», а потому я вернулся домой около часа ночи. Когда я подходил к дому, уже было темно; яоткрыл красивую дверь, которую сделали для меня Мейбл и Майлон, вошел, закрыл дверь и пошел спать.
Наутро была суббота. Обычно моя секретарша в этот день не приходит, но ей надо было что-то доделать. Она появилась около десяти утра и спросила: «Что у вас с дверью?»
С замирающим сердцем я подошел к двери и открыл ее.
Ночью –наверное, когда я еще был на радио,– кто-то забросал это произведение искусства не одним десятком яиц. Много дней мне потребовалось, чтобы вычистить грязь, стереть ее с сотен поверхностей, выскрести из щелей между ними. Я выковыривал, протирал, работал зубной щеткой и чистящими средствами до самых сумерек. Наконец очистил, насколько смог, но за ночь яйца высохли, и сейчас дверь кое-где обесцвечена, а в других местах поцарапана чистящим порошком.
Каждый раз, открывая дверь, я думаю о том, что, если Мейбл приедет меня навестить, хорошо бы это было вечером. Для нее в последние годы ее жизни это произведение искусства, которое они создали вместе с мужем –единственное утешение в ее потере. Я не вынес бы выражения ее лица, если бы она увидела, что сотворили с такой ценной крупицей ее прошлого. Еще я думаю о том питекантропе, который швырял эти яйца, и надеюсь, что никогда не узнаю, кто именно это был.
* * *
Мой друг Джеймс Блиш умер в 1975 году.
Вот выдержка из письма, которое я написал М. Джону Харрисону –Майку Харрисону, блестящему английскому писателю, автору цикла романов о Виркониуме, 31 июля того года:
–Дорогой Майк!
Сейчас ты уже, несомненно, знаешь, что Джим скончался. У меня была мысль слетать в Англию, чтобы с ним повидаться, и почти целый год я все собирался это сделать, но рутина, поджимающие сроки и всякие мелкие дела меня не отпускали. Я наметил поездку на начало августа, но когда написал Джиму и Джуди, а потом позвонил им в начале этого месяца, Джуди сказала мне, что в августе уже может быть поздно.
Я посвятил ему новую книгу и послал копию страницы с посвящением. Он мне ответил недели две назад… может, это вообще было последнее, что он написал –не знаю,– он был настолько невероятно силен, этот чертов Джим, как всегда,– он написал, что ему лучше и что он рад, что я наконец-то приеду, что приезжать надо надолго –наверстать несколько упущенных лет, в течение которых мы не слишком часто виделись или общались. Ему страшно понравилось это посвящение к «Судному дню», и он не только подписал мой экземпляр «Других опасных видений», который я ему послал, но и был настолько любезен, что избавил меня от тягот еще одной трансатлантической пересылки и дал его подписать Джозефин Сэкстон, когда она его навестила. В свои последние дни, когда ему было трудно писать из-за сильных болей, он был по-прежнему способен на подобный дружеский жест. Это так похоже на Джима!
