Когда ночь побледнела доолова, Эддисон напару дюймов раздернул занавески. Звезды одна задругой уходили сосцены, изящно, даже торжественно, инакатило воспоминание: рассвет на«Джозефине», отдельные замешкавшиеся пассажиры ввечерних нарядах, еще напалубе илибегут покоридорам, падая, спотыкаясь, сверкая. Он чувствовал, какпалуба ходит унего подногами. Слышал запах океана.
Нет, это запах запруды, неокеана. Вволосах, накоже. Глина, несоль.
Когда свет стал лавандовым, сверанды вынырнули две маленькие фигурки, заними выскочили три собаки. Близнецы были водинаковых синих пижамах и, если несчитать длинные волосы Мэриен, почти неразличимы– белокурость, худоба. Они посмотрели всторону флигеля, какпугливые косули. Эддисон стоял неподвижно. Через минуту Джейми отвернулся, повозился спижамой ивыпустил дугу мочи. Мэриен отошла вдругую сторону, опустила штанишки иприсела втраву. Собаки покрутились, понюхали и, задрав лапы, последовали их примеру. Управившись, все двинулись кконюшне.
Мотор вгруди Эддисона приводил вдвижение поршни вконечностях. Понастоянию Уоллеса ночью, заглянув наверанду, он увидел наподушках бледные головы и, нахмурив лоб, кивнул, какчеловек, которому показали нечто непревзойденное, чем надобы восхищаться, ночто только смущает.
Эддисон какможно незаметнее перешел кдругому окну. Мэриен впижаме уже сидела безседла налошади чалой масти, держа вожжи, аДжейми, вскарабкавшись наограду загона, перебрался оттуда налошадь иустроился позади нее, свесив голые ноги. Они свернули креке иисчезли, бока лошади еще какое-то время мелькали между деревьями, собаки семенили следом.
Эддисон никогда точно незнал, веритьли всвое отцовство, ноему нехотелось оскорблять Аннабел. Теперь он поверил. Увидел порукам, ногам, поформе стоп, атакже менее осязаемому признаку– потому, какорганизовывался вокруг детей утренний воздух. Аеще он считал– был твердо убежден,– что ему нечего им предложить. Ему никогда непонять, что им говорить, какбыть отцом, дарить тепло. Он может лишь огорчать ипричинять боль.
Водворе стояла тишина. Грейвз умылся втазике, выскользнул изфлигеля ибыстро зашагал обратно тойже дорогой, которой привез его сюда Уоллес. Вкармане лежало меньше трех долларов, нокое-что хранилось внью-йоркском банке. Небог весть что, нопока хватит.
Вскоре после восхода солнца он сел напоезд ипоехал назапад.
Лос-Анджелес, 2014год
ПЕРВОЕ
Еслибы неистория сДжонсом Коэном, мнебы недосталась роль Мэриен Грейвз. Хотя тогда яэтого непонимала. Только вгруди– ячетко ощущала– давило что-то тугое, какбудто хотелось растоптать чей-то песочный замок. Вдетстве сомной часто такое бывало. Насъемочной площадке хотелось разбуяниться, разгромить пластмассовую конюшню спластмассовым пони напластмассовые кусочки, нояникогда непозволяла себе ничего подобного, пока нестала старше, пока непревратилась вКейти Макги ине стала гонять по405-му шоссе назаднем сиденье чьих-то «Рендж Роверов» соскоростью сто десять миль вчас. Ятолько хохотала ивизжала, ноиспытывала ощущение, будто что-то ломаю.
Вобщем, незнаю, почему япоехала сДжонсом. Втот момент ябы ответила: захотелось, однако мне нехотелось, по-настоящему нет. Было скучно, тревожно, грустно. Ну ичто? Неэто заставило меня взять Джонса заруку ивыйти насвет. Яустала отяркого света, но, разумеется, благодаря своему фортелю лишь еще больше подставилась поднего.
Воспоминания обрывочны. Помню, сидела сДжонсом вклубе, вотгороженной маленькой нише длявипов, напричудливом двухместном диванчике траурного, викторианского вида свысокой черной спинкой, загибающейся наднами крылом какого-то жука. Помню татуировку Джонни Кэша унего напредплечье, его кожаные манжеты ибирюзовые кольца. Источники утверждали: мы «уютно устроились» и«флиртовали», я«соблазняла» и«чего только невытворяла» с«известным бабником», ноне помню, япредложила уйти илион. Непомню точно, что янесла, ноточно дразнила его, выпытывая подробности ознаменитых женщинах, скоторыми он спал. Ябыла серьезна, потом шаловлива, потом нежна иранима. Смутно помню, какон рассказывал мне, что свой следующий альбом «обкромсает посамые помидоры»– только он игитара. Ая сказала «потрясающе», «вдесятку» иятипа за, поскольку Джонс хоть имудак, нодействительно великий гитарист. Помню, когда мы проходили мимо призрачного гардеробщика, присматривающего восвещенной красным пещере заненужными вЛос-Анджелесе пальто, япоскользнулась нагладком полу, ненадежная туфля поехала вбок. Наверное, тогда яи взяла Джонса заруку. Хозяйка пожелала нам приятного вечера– миловидная, изголодавшаяся девушка, бросившая наменя плотоядный взгляд,– дверь открылась, иночь взорвалась. Даже пьяная– все вокруг шаталось ивертелось,– язнала, что они ждут, что мое лежбище усеяно их дурацкими шляпами «Кэнгол» ичерными кожаными шмотками, что они бдят, ав ожидании курят иведут идиотские разговоры, что их мотоциклами и«веспами» забит весь квартал. Дверь открылась, итутже появились длинные черные морды их фотоаппаратов. Защелкали затворы, заблестели вспышки. Они все напирали, пока ячуть незадохнулась отсвета. Парни Джонса отпихнули их назад, освободив длянас проход кмашине.
–Хэдли! Джонс! Вы вместе? Хэдли, агде Оливер? Вы расстались?
Нафото уменя слишком короткое платье. Я, осоловелая, сбесстыжим взглядом иполуулыбкой, цепляюсь заруку Джонса. Ну хоть, садясь вмашину, удержала ноги вместе.
Они торжествующей толпой ехали занами додома Джонса, летели, взрываясь белым светом вмоем окне, даже затемненном молочно-черным глянцем японской эмали. Вмашине, помню, Джонс языком играл моей серьгой, протягивая крючок через мочку, пока наконец хлипкая мешанина бриллиантов неповисла унего наулыбке– известный трюк навечеринках, вроде какзавязать узлом плодоножку вишни. Помню его дом, похожий напещеру, снепременными огромными абстрактными картинами, все остальное белое, какнебо ванекдоте пронебо. Помню татуировку высоко навнутренней стороне бедра, настоятельный призыв крошечными буквами: «Люби меня».
Когда мы встретились напробах кпервому «Архангелу», Оливер был женат. Ему стукнуло двадцать, аего жене– сорок два, она являлась театральным директором изЛондона, рассекала всапогах сзаклепками иасимметричных пиджаках авангардных японских дизайнеров, благородная, какримский сенатор. Он неушел отнее комне. Он вообще отнее неушел. Пословам Оливера, после их второй годовщины она заявила: ее страсть кнему лопнула, каксильно надутый шарик, уничтожив самое себя.
Яничего незнала просвет, толком незнала, пока мы сОливером впервые непоявились напублике, взявшись заруки. Это было напремьере второго сезона. Мы тайком спали уже три месяца, ножутко страдали отшпионского всевластия иопровержения слухов. Он первым вышел измашины, итысячи полоумных сучек заограждением завопили, какбудто их жгли живьем. Когда он обернулся, протянул мне руку ипотом неотпустил ее, меня опалили грохот исвет. Ярешила, будто сейчас испарюсь иничего отменя неостанется, кроме сгоревшей тени накрасной дорожке. Нафотографиях япялюсь вобъективы, каквоенный преступник перед трибуналом. Оливер улыбается, машет рукой. Свет– передатчик его красоты. Вжизни он слишком красив, вкино его будто парализует. Впространствеже между прожектором иэкраном он преобразуется втакое, начто почти нестерпимо смотреть.
