Вместо ответа Гита сказала:
–Сюда. Вы должны идти за мной.
Первин остановилась в изумлении. Трехэтажный дом был построен квадратом, в середине – открытый двор. Гита вела ее в самую дальнюю часть, за двери, которых Первин еще ни разу не открывала.
–Ты о чем?– удивилась Первин.– Я пойду к себе принять ванну.
Гита, нервничая, произнесла:
–Ваша мама Бехнуш этого не хочет.
–Чушь какая!– с нарастающим раздражением сказала Первин.– Если она хочет со мной поговорить, пусть придет в мои комнаты.
Гита поморщилась.
–Но, мемсагиб, вы там этого не можете. Не сейчас.
Первин уперла руки в бока и медленно обратилась к своей айе на бенгальском:
–Я должна принять ванну. Я была снаружи, а еще у меня месячные.
Глаза у Гиты блеснули.
–Так в этом все дело! Мама Бехнуш знает, что случилось, что все началось сегодня. Она говорит, вы должны пойти в эту комнату.
–В какую комнату?
–Сюда.– Гита открыла металлическую дверь, высотой чуть больше самой Первин. В нос ей ударил запах мочи. Это что, уборная?
Первин зажала нос, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте, царившей в этой комнатушке,– она разобрала, что в ней одно высокое окно за узорчатой железной решеткой. Прежде чем дернуть за веревку в центре комнаты – с ее помощью включался свет,– Гита накрыла руку лоскутом ткани.
Первин моргнула, пытаясь сообразить, где находится. Крошечная комнатка, четыре на три метра, с такими же темно-красными половицами, как и во всем доме. В комнате стояла узкая железная койка, в ногах лежали две свернутые простыни, сверху – старенькая подушка в пожелтевшей наволочке. Кроме этого, из мебели были только стул с прямой спинкой и маленький столик, оба из железа.
На столе – три стопочки. В одной – сари из грубого хлопка, в другой – чистые, но явно использованные менструальные тряпицы, в третьей – несколько полотенец, все в пятнах. Тут же несколько затрепанных романов на гуджарати. Дверь в дальней стене вела в небольшой закуток с унитазом.
Комнатушка слишком затрапезная даже для самой непритязательной прислуги. Первин негодующе спросила:
–Чья это комната?
Гита стояла на пороге, явно нервничая.
–В этой комнате женщины-парсийки отдыхают во время бинамази
[61]. У вас разве дома такой не было?
Первин сглотнула. Буквально бинамази означает «пребывать без молитвы». Этим словом обозначается менструация. Во время бинамази женщинам у парсов не положено надевать религиозные одежды и молиться в агьяри. Но Первин ее мать научила только этим двум правилам.
–Гита, я не понимаю. Эта комната как-то связана с менструацией?
–Да, именно поэтому вы должны здесь находиться.– Гита бросила на нее сочувственный взгляд.– В высоком кувшине вода, если захотите попить – можете в любое время позвонить в колокольчик, я приду к двери, принесу еще воды и еду три раза в день. В маленьком кувшине таро
[62]. Полагаю, вы знаете, что с ним делать.
–Таро,– повторила Первин. Она знала, что мочу белого быка используют в качестве антисептика – это зороастрийская традиция, возникшая еще в давние времена в Персии. Поэтому, что ли, в комнате так воняет?
–Мама говорит, оно для очищения.
–Глупость какая – не омывать тело водой, когда оно в этом особенно нуждается. Я не увидела в задней комнате ни ванны, ни раковины. Мне для этого придется выходить…
–Нет, нельзя,– беспокойно возразила Гита.– Она считает, что, когда у женщины крови, все должны находиться от нее на расстоянии в три шага, так что не подходите слишком близко к двери.
–И сколько часов мне здесь сидеть? Надеюсь, что только первый день?
–Нет. Все время плюс еще день после того, как кровь перестанет течь.– Гита помялась на пороге.– Она сама всегда так делала.
–Ты имеешь в виду маму Бехнуш?
Гита заговорила тише:
–Да, пока крови не прекратились. И Азара была в бинамази перед смертью.
Первин содрогнулась при упоминании умершей девушки, о которой она несколько раз пыталась поговорить с Сайрусом, но безуспешно. От одной мысли, что ребенка могли поместить в такие условия, ее замутило.
–А когда у нее была холера, ее тоже здесь запирали?
–Не холера.– Гита покачала головой.
Глянув в несчастное лицо Гиты, Первин поняла, что не стоит больше допрашивать бедную служанку. Первин нужно достичь какого-то компромисса с Бехнуш – например, не входить в кухню, молитвенную комнату и так далее.
Гита закрыла дверь, ее шаги замерли в коридоре.
Оставшись в комнатушке одна, Первин осознала весь ужас своего положения. Она в зловонной тюрьме – и она этого не потерпит. Она шагнула к порогу, открыла дверь – но та полетела обратно ей в лицо, заставив отшатнуться.
–Что такое? Кто там?– досадливо крикнула Первин.– Вы мне по носу попали!
–Не выходить!– рявкнула Бехнуш.
Первин попыталась вспомнить все, что она сказала с тех пор, как поднялась наверх. Много ли Бехнуш успела подслушать? Не хотелось, чтобы свекровь поняла, как она сильно разгневана.
–Ах, простите! Ваша гостья все еще там?– спросила Первин, пытаясь сделать вид, что просто поддерживает беседу.
–Нет!– Голос Бехнуш звучал по-прежнему сердито.– Я немедленно отослала ее прочь, из страха перед болезнью.
–Но… но я не больна,– запротестовала Первин.
–У тебя эти самые дни. Если ты будешь соприкасаться с другими, ты навлечешь на них болезнь. Гита, скажи ей! Тебе разрешают выходить на работу, когда у тебя крови?
–Нет,– послушно пробормотала Гита откуда-то из коридора.– Не разрешают. И я тщательно вымоюсь после того, как была рядом с бхабхи.
Первин знала, что ей нужно подыскать веские аргументы, как во вступительном слове адвоката. Она сглотнула.
–Мама Бехнуш, женщин отправляли в заточение в давние времена. Но парсы – самый прогрессивный народ во всей Азии. Моя мама никогда не затворялась, тетушки и двоюродные тоже.
Повисло молчание. Бехнуш стояла по другую сторону двери, Первин не видела ее лица. Нельзя было понять, заставили ли ее слова свекровь задуматься или наслали на нее новый приступ того же гнева, что и на кухне.
Когда Бехнуш наконец заговорила, голос ее звучал хрипло:
–Теперь твой дом здесь. А я очень люблю сына и хочу, чтобы он оставался в добром здравии. Ты разве не понимаешь, что сейчас нечиста?
