Шпандау тосковал по фильмам, в которых есть над чем посмеяться. А участвовавшие в фестивале картины, по замыслу создателей, должны были впечатлять своей реалистичностью, но из-за недостатка юмора все они являли собой очередной извращенный и необъективный взгляд на мир. Шпандау вспомнил собственное детство, омраченное жестоким и грубым обращением со стороны отца, которого все страшно боялись. Но даже в такой нерадостной обстановке находилось место смеху — пусть шутки были порой довольно мрачными, но все же они помогали ему, его сестре и матери сохранять рассудок перед лицом подогретого выпивкой отцовского буйства.
Короче говоря, Шпандау проводил большую часть дня, сидя в темном кинозале и прилагая все силы к тому, чтобы не уснуть, пока очередной молодой режиссер пытался воплотить на экране жизненный опыт, которого ему пока отчаянно недоставало. Или как безмолвная декорация присутствовал на встречах, где ничего толком не говорилось. Или сидел в шезлонге с книжечкой, пока Анна наверху, в запертой комнате, оспаривала достоинства фильмов, которые посмотрела, с трудом держа открытыми слипающиеся глаза и под монотонный бубнеж переводчика.
Шпандау только и делал, что ждал, а пока он ждал, у него была пропасть времени на размышления. Может, в этом и состоял замысел Уолтера. Шпандау почти перестал пить, разве что немного вина за ужином. Он высыпался, хорошо питался и часто бывал на солнце. Иногда вечерами он плавал. Для стресса не было никаких поводов, если не считать общения с Анной. Виньон подогнал еще двоих оперативников, чтобы обеспечить максимальную безопасность, и те следовали за Анной и Дэвидом на почтительном расстоянии. Они прекрасно справлялись со своими обязанностями, благодаря чему Шпандау еще острее осознавал всю нелепость своего пребывания здесь.
Ему было решительно незачем сюда приезжать, но, к своему стыду, он радовался, что приехал. Он согласился ехать, оказавшись в отчаянном положении и поняв, что не мешало бы убраться из Лос-Анджелеса подальше, пока он не довел себя до ручки и не изгадил жизнь кому-нибудь еще. Он чувствовал себя дешевкой, словно нанятый за деньги ухажер, но, как бы ни грызла его совесть, это было ерундой по сравнению с той ненавистью к себе, которую он испытал, после того как схватил Ди за горло. Он напоминал себе жиголо на содержании у пожилой богачки, но в голове у этого жиголо с каждым днем все больше прояснялось.
Наконец наступил вечер премьерного показа нового творения Андрея — фильма«Белый квадрат» о судьбе художника-конструктивиста Казимира Малевича. Андрей впервые снял фильм на французском языке, так что можно было ожидать как минимум английских субтитров и никакого переводческого гундежа прямо в ухо. Это была одна из самых обсуждаемых премьер фестиваля. Изначально Шпандау и Анна собирались присутствовать на грандиозном премьерном событии, но после истории с подожженными штанами Анна, зная, что Андрей непременно там будет, отказывалась идти. С другой стороны, фильм посмотреть все-таки следовало, а значит, нужно было пойти как минимум назло — нет ничего приятнее, чем лишний раз насолить Андрею и как следует его взбесить.
Шпандау снова достал из шкафа смокинг, а Анна решила сделать ставку на золото и китч, обвесившись драгоценностями как броней. Выглядела она умопомрачительно и надеялась, что ее появление произведет фурор.
Шпандау и раньше доводилось бывать на премьерах, но к такому он оказался не готов. В конце концов, Канны как Канны, «Пале» как «Пале» — их ведь не увеличишь в размерах и не сделаешь причудливее, так чего еще ждать? Андрей, как ни крути, был фаворитом нынешнего фестиваля и на этот раз снял полноценный французский фильм с известными французскими актерами в главных ролях. Тьерри вырулил на Круазетт, тротуары оказались запружены зеваками за несколько кварталов, и давка увеличивалась по мере приближения к кинотеатру. Тьерри пристроился в хвост цепочки машин, поочередно изрыгавших на красный ковер все новых знаменитостей.
Пока они ждали своей очереди, в окнах автомобиля то и дело мелькали лица — зеваки силились заглянуть в салон. Они толкались и лягались, пробиваясь поближе к машине, хотя тонированные стекла не давали ни малейшего шанса рассмотреть, кто сидит внутри. Они с восторгом ожидали не кого-то конкретного, их привлекала сама идея Знаменитости. Все происходящее казалось Шпандау медленной и долгой наркотической галлюцинацией.
—Господи,— только и смог вымолвить он, когда машина наконец подползла к ковровой дорожке.
—Просто идите за мной,— проинструктировала его Анна.— Делайте, как я скажу, и не напрягайтесь. Торопиться нам некуда.
Она расположилась на самом краешке сиденья, чтобы, как только дверца распахнется, достаточно было лишь вытянуть ногу и грациозно вынырнуть из машины. Анна не раз проделывала такое раньше.
Потом дверца открылась, и… началось.
Сначала возник шум.
Вообще-то он был слышен еще по мере приближения, но пассажиры были настолько поглощены разглядыванием прильнувших к стеклам физиономий, что про шум не думали. К тому же из салона машины шум казался отдаленным, едва уловимым. Но вот дверца распахнулась, и звуки резко обрушились на людей, вдруг заполнили всю машину, и пассажиров, казалось, вышибло из салона шумовой бомбой. Этот шум не походил ни на что слышанное ранее — вот что обескураживало. Если бы у пассажиров было время поразмыслить, они бы смогли уловить в общей какофонии щелчки фотоаппаратов, хлопки вспышек, монотонный гул толпы и более отчетливые характерные выкрики стоящих поблизости людей — это журналисты наудачу сыпали вопросами. Сзади слышался также шелест шин — это к кинотеатру подъезжали все новые автомобили, где-то вдалеке гудел клаксон.
Итак, сначала шум — он сразу оглушает, заставляя съежиться, хотя ты еще не успел высунуть ногу из машины. Ты скользишь по сиденью, и, если ты крупный мужчина, то у тебя никаких шансов выбраться грациозно и с достоинством. Ты рискуешь выставить наружу ногу, а потом стараешься высунуть голову так, чтобы попутно не вышибить из нее все мозги и не разрушить прическу. Нужно двигаться помедленнее, плавнее, но хочется сейчас только одного — поскорее покончить с этим: просто дайте мне выбраться из этой проклятой тачки, не ударив в грязь лицом,— хотя, казалось бы, чего бояться, ведь это случается с тобой постоянно.
Внезапно ты каким-то образом оказываешься стоящим на красной ковровой дорожке и понимаешь, что твои проблемы только начинаются. От заветных дверей тебя отделяет чуть ли не полтора километра и несколько сотен зевак, так что шансы добраться туда, не влипнув попутно в какую-нибудь передрягу, исчезающе малы. Тебя заливает ярчайший свет, и твои глаза никак не могут к нему приспособиться, всё, что дальше полуметра, расплывается в смутное пятно. И тут же — словно тебе недостаточно всего вышеперечисленного — вокруг раздается несмолкаемое «клик-клик-клик-клик» похожих на стаю насекомых фотокамер и «щелк-щелк-щелк-щелк» вспышек,— стоит только глазам чуть-чуть привыкнуть к свету, как тебя тут же непременно ослепит такая вспышка.
Ты ощущаешь свою полную беспомощность. Впрочем, тут тебя посещает утешительная мысль, что охотятся они вовсе не за тобой,— они пытаются поймать Красивых и Знаменитых и запечатлеть их для остального, пребывающего в напряженном ожидании мира, и тебе даже отчасти стыдно, что твоя никому не известная задница тоже попадает в кадр. К счастью, окончательно озвереть ты не успеваешь — ее пальцы касаются твоей руки, и ты чувствуешь едва заметное ободряющее пожатие. И ты стоишь и ждешь, когда же наконец все эти люди, стоящие перед тобой, сдвинутся вперед.
