Женщина соглашалась с утверждениями заключенного, уверявшего, что он, мол, сам не знал, что делает. Но один мой простой вопрос заставил ее отказаться от этой мысли. Я спросил у нее: «А стал бы он делать это при мне?» С глаз у нее упала пелена, и она осознала, что его насильственные действия были скорее сознательной политикой, нежели какими-то неуправляемыми порывами, и что (это еще важнее было понять) все это время она обманывала себя.
Арестант, грозившийся убить свою подружку, уверял, будто сидит в тюрьме «за нее». Из его слов как бы следовало, что он, набрасываясь на нее, тем самым приносил ей неоценимую пользу.
Разумеется, он имел в виду, что она свидетельствовала против него (следовало бы сказать, что он сидит «из-за нее»). Схожий случай: одна мать как-то сказала мне, что родила ребенка «для» своего бойфренда (нынешнего или бывшего), что она «мать его детки», а он «отец ее детки», но при этом как бы не предполагалось, что на плечах бойфренда лежат какие- то дальнейшие обязанности. Нет-нет, все обязанности должно было нести на себе государство. «Независимость» матери ребенка сводилась к ее свободе от отца ребенка.
Я спросил у заключенного, угрожавшего убить свою девушку, следует ли понимать его угрозу буквально. Он ответил — да, он сразу же, как только выйдет, «заявится к ней» и прикончит ее.
У меня не оставалось иного выбора, кроме как уведомить об этом полицию. Вскоре из полиции пришли его допросить. Он признал, что произнес эту угрозу и что действительно собирался привести ее в исполнение. Ему предъявили соответствующее обвинение — и на последовавшем судебном процессе приговорили еще к пяти годам заключения.
Впрочем, я и по сей день думаю: может быть, он этого и хотел с самого начала? Хотел остаться за решеткой, не возвращаться на свободу. Еще на заре моей «тюремной карьеры» я обнаружил совершенно неожиданную вещь: удивительно большая доля узников предпочитала тюрьму «воле».
И я не уставал размышлять над тем, каковы же причины этого. Я твердил себе: да, тюремные условия постепенно становятся все менее суровыми, но они все же не такие, чтобы казаться привлекательными большинству людей.
Меня занимал один парадокс — вероятно, мнимый. По утрам я наблюдал в больнице рядом с тюрьмой (в этой больнице я тоже работал) многих пациентов, ставших жертвой кражи со взломом порой не один-два раза, а больше. И практически никогда полиции не удавалось поймать вора, да она практически никогда и не пыталась это сделать. Работу полиции считали настолько неэффективной, что иногда жертвы даже не трудились сообщать о преступлении. Это имело смысл делать разве что для получения страховки, а большинство жертв были слишком бедны, чтобы оформлять страховой полис. Но днем и по вечерам я наблюдал многих взломщиков, которых отправили в тюрьму в этот самый день.
Как объяснить этот парадокс? Я заподозрил, что по крайней мере некоторые из этих взломщиков нарочно делали так, чтобы их могли арестовать. Они явно хотели, чтобы их посадили в тюрьму.
Задавшись вопросом, так ли это, я стал отводить в сторонку этих «старых каторжников» (конечно же, зачастую это были люди еще молодые), когда они попадали в тюрьму за очередное правонарушение, и спрашивал (на условиях полной конфиденциальности), предпочитают ли они жизнь в тюрьме жизни на свободе. Многие признавались, что предпочитают (во всяком случае «пока»), когда же я интересовался почему, большинство отвечало, что в тюрьме им «безопаснее», чем за ее пределами. Так им казалось.
Безопаснее? Но чего они опасались?
В большинстве случаев — самих себя. Они не знали, что делать со свободой, и, когда им предоставлялся выбор, они всегда выбирали наиболее внешне привлекательный и явно саморазрушительный путь. Они сеяли вокруг себя хаос и бедствия (собственно, не только вокруг себя: это затрагивало и их самих), они часто находились под угрозой со стороны врагов, которых спровоцировало именно поведение такого человека.
В тюрьме им не приходилось делать выбор, распорядок дня спускали им сверху, а жизнь была не особенно тяжкой — при условии, что держишься незаметно и не создаешь неприятностей тюремной администрации. Мудрый заключенный охарактеризовал это так: «Склонить голову и отбывать срок». Для людей подобного типа тюрьма стала чем-то вроде дома отдыха, где живут люди «низшего» социального класса.
Еще одним преимуществом тюрьмы является для них отсутствие женщин (если не считать сотрудниц исправительных заведений женского пола — их доля становится все больше). Здесь никакая мать твоих отпрысков не пилит тебя, заявляя, что детям не на что купить обувь (мне всегда казалось, что в подобных случаях почему-то всегда требуются деньги именно на обувь), нет никакого рассерженного бывшего или будущего бойфренда «женщины в твоей жизни», насчет которого пришлось бы беспокоиться. Таким людям необязательно бояться тюрьмы.
Как-то раз я спросил одного из своих пациентов (которого только что привезли в тюрьму после вынесения приговора и который казался глубоко опечаленным), сколько ему дали.
—Три месяца,— сердито ответил он.
—Три месяца,— повторил я.— Но это же хороший результат?
Заключенные называют «хорошим результатом» такой приговор, когда срок оказывается короче ожидаемого.
—Три месяца мне без пользы,— ответил он все так же сердито.— Я-то надеялся, хоть годик получу.
Во многих случаях тюрьма была буквально санаторием, единственным местом, где заключенные стремились получить (и получали) хоть какую-то медицинскую помощь. Хотя в подавляющем большинстве это были молодые люди, которым полагалось бы находиться на пике физической формы, зачастую они попадали за решетку в весьма скверном состоянии, нередко страдая от различных травм, приобретенных еще на свободе. Когда-то я даже подумывал написать полушуточную научную статью под названием «Травмы, полученные при попытке бегства от полиции». Многие из таких преступников прибывали к нам все исцарапанные колючими ветками: пытаясь оторваться от преследования, они ныряли в ближайшие кусты. Лишь заметив такие царапины, я осознал и то, что прежде видел, толком не понимая: на городских пустырях растут кусты, но их ягоды, бесплатный дар природы, не дают себе труда собирать местные жители (хотя все они, как правило, бедны),— возможно, потому, что большинство людей в наши дни вообще утратили привычку самостоятельно добывать пропитание и не едят ничего такого, что не прошло бы промышленную обработку.
В особенно ужасающем состоянии находились прибывающие в тюрьму героиновые наркоманы. Вены их рук часто были закупорены тромбами. Ища функционирующую вену, они двигались от рук к паху, лодыжкам, шее (всегда в таком порядке); однажды я встретил наркомана, который экспериментировал с собственным глазом, пытаясь приспособить его как ворота для введения героина в организм.
Такие наркоманы были настолько истощены, что могли бы играть в массовке любого фильма о концлагере. Но уже через несколько месяцев, проведенных за решеткой, они снова являли собой наглядный пример отличного здоровья (по крайней мере с виду). Увы, через несколько месяцев после освобождения они возвращались в тюрьму в прежнем состоянии полутрупа. Как выяснялось, некоторые из них даже умоляли мирового или «обычного» судью отправить их в тюрьму, чтобы они могли «соскочить» (как они это называют), то есть освободиться от наркотиков. Но желание «соскочить» оказывалось неравнозначно силе воли, требуемой для сопротивления наркотическим искушениям, которые подстерегали их уже после освобождения.
