Конечно же, я не хочу представлять тюремных служащих какими-то лубочными святыми, да и сами они не желали бы быть изображенными столь нелепым образом. Зачастую это были сильно пьющие ребята, не претендовавшие на какую-то особую утонченность. И потом, как я отмечал выше, если кто-то из них и оказывался человеком скверным, то он был уж очень скверным.
Сотрудников тюрьмы (даже таких) было непросто выгнать по двум причинам. Во-первых, когда они вели себя дурно, они делали это тайком. По современному трудовому законодательству сложно уволить работника лишь на основании подозрений, какими бы сильными те ни были: необходимо иметь доказательство нарушений. Во-вторых, защита своих очень важна для тюремных служащих. По крайней мере так явствует из моего опыта.
Так, среди сотрудников нашей тюрьмы был один любитель издеваться над слабыми, который (как мы сильно подозревали) портил оборудование, предназначенное для срочной реанимации на месте. Всякий раз, когда осматривались или использовались эти приборы, выяснялось, что не хватает какой-то маленькой, но важной детали, хотя мы знали, что после обнаружения предыдущей недостачи нужный компонент добыли и поставили. Иными словами, какой-то сотрудник тюрьмы (мы подозревали, что это каждый раз один и тот же) нарочно извлекал деталь — вероятно, чтобы помешать попыткам реанимации, которые будут предприниматься в будущем. Вряд ли надо подчеркивать явно преступный умысел такого поступка. (Через несколько лет, готовя отчет по поводу одной смерти, случившейся в тюрьме, я обнаружил схожее явление, имевшее место в пенитенциарном заведении, которое находилось в двух сотнях миль от упомянутого. Причем это не мог быть один и тот же человек: к тому времени первый ушел на пенсию.)
Второй сотрудник тюрьмы, о котором я хочу рассказать, был еще хуже первого (если допустить, что оборудование портил один и тот же служащий). Он прошел курсы медбратьев, поэтому его направили на работу в больничное крыло. Эта двойная подготовка (как тюремного служащего и как медбрата) дала ему дополнительные возможности для проявлений садизма.
Как-то раз я посещал в камере одного из заключенных, а этот служащий меня сопровождал. Едва мы вошли, арестант упал на пол, и у него начался эпилептический припадок.
—Нечего тут выделываться перед доктором,— сурово бросил медбрат человеку, дергающемуся на полу в бессознательном состоянии.
—Между прочим, офицер, у него настоящий эпилептический припадок,— сообщил я ему.
Некоторое время спустя еще один узник получил серьезный химический ожог глаза и в результате ослеп на один глаз. Нашего служащего-медбрата заподозрили в том, что именно он причинил эту травму с помощью какого-то ядовитого вещества. Но жертва отказывалась свидетельствовать против него, боясь возмездия. Мне кажется, этот страх не имел под собой оснований (в подобных случаях медбрата не стали бы защищать даже его собратья — тюремные служащие), но я вполне понимал, чем он вызван.
Позже этого служащего уволили за какое-то неоднократное и довольно мелкое административное нарушение: в этом случае собрать доказательства легче, чем в случае серьезного проступка. Таким образом, хотя официально заявленная цель трудового законодательства — идеальная справедливость, в действительности имеет место нечто совсем другое. То же самое касается бесчисленного множества бюрократических установлений, направленных на то или иное «улучшение» или «усовершенствование».
Деньги жулья
Тюрьма изменилась за пятнадцать лет моей работы в ней — и по большей части к лучшему. Я пришел вскоре после того, как в каждую камеру поставили унитаз, подключенный к канализации («встроенный туалет»): до этого ежедневно проходило «выгребание» — опустошение специального ведра, которое ставили узникам на ночь для отправления естественных потребностей (днем их выводили в общий туалет). Теперь мне кажется невероятным, что такие условия могли существовать еще в 1980-е годы, не вызывая почти никакого протеста.
Я не из тех, кто считает, что тюремные условия должны быть настолько суровыми, чтобы они сами по себе как бы служили средством, отвращающим людей от преступного пути, хотя мои взгляды на пенитенциарную систему очень далеки от либеральных. Так или иначе, жестокие условия лишь порождают жестокость в тех, кто эти условия создает и поддерживает. И потом, само понятие «жестокие условия» со временем эволюционирует: то, что сегодня сочли бы лишениями, в былые времена посчитали бы роскошью. Кроме того, сама действенность наказания еще не служит его автоматическим оправданием. Несомненно, практика публичной казни тех, кто паркуется на двойной желтой, сильно подорвала бы желание так парковаться, но (как мне почему-то кажется) немногие поддержали бы такие меры.
Улучшение тюремных условий касалось главным образом бытовой стороны жизни. К тому времени, когда я перестал работать в тюрьме, камеры в современной ее части стали не менее комфортабельными, чем номера в сетях дешевых гостиниц.
Наверняка кто-нибудь сочтет этот факт шокирующим, но меня он совершенно не поражает. Помню, как в начале 1970-х меня вместе с другими студентами-медиками повели на ознакомительную экскурсию по тюрьме. Нас сопровождала группа мировых судей. Тогдашние тюремные условия были поистине жуткими. Экскурсия включала в себя посещение кухонного блока, и один из мировых судей заявил: тамошняя еда настолько его впечатлила, что он не отказался бы сам немного посидеть за решеткой. Эта его фразочка вызвала у меня отвращение — и я до сих пор испытываю отвращение, вспоминая ее.
Для меня главным ужасом тюрьмы (если бы меня угораздило попасть туда в качестве заключенного) стала бы нехватка приватности; вынужденное беспорядочное социальное (или антисоциальное) взаимодействие с теми, кого я для себя не выбирал; взаимодействие без всякой возможности доверия или подлинной дружбы. Если по какой-то случайности такая дружба и завязалась бы, она вскоре оказалась бы утрачена, поскольку заключенные — словно фигуры в настольной игре, которые перемещает незримый, но всевластный игрок.
В любом случае я страшусь навязанного панибратства гораздо больше, чем одиночества. Что же касается пресловутого лишения свободы, то я острее ненавидел бы необходимость подчиняться произвольным и зачастую дурацким распоряжениям, чем собственно невозможность покинуть темницу. Полагаю, впрочем, что я сохранил бы при этом некое внутреннее чувство свободы, ибо свобода (по крайней мере отчасти)— вопрос внутреннего настроя, а не только внешних условий.
Тюремный жаргон тоже изменился за время моей работы в пенитенциарном учреждении. Так, когда я только-только начинал, выражение «черный аспирин» было еще в ходу, но уже сходило на нет: в последующие годы я его ни разу не слышал. Черным аспирином называли сапог тюремного служащего — средство, при помощи которого надзиратель «исправлял» непокорного арестанта. «По моему мнению, сэр,— говорил мне какой-нибудь сотрудник тюрьмы,— ему бы малость черного аспирина». Впрочем, этот служащий, конечно, никогда не стал бы применять это средство на практике, а я, в свою очередь, не считал нужным указать, что — с чисто фармакологической точки зрения — термин неудачен: это «лекарство» следовало бы назвать черным валиумом. Да и сапоги перестали входить в состав обмундирования тюремных служащих.
