Иногда есть вещи поважнее правды.
Ободряющие удары дубинкой
«Вы британцы, а не албанцы»
Мой пациент-алкоголик (о котором шла речь выше) обладал, как я уже говорил, высоким уровнем интеллекта и, будучи сведущим в компьютерах, сразу после освобождения начал интернет-бизнес. Он заметил на рынке незанятую нишу и в три недели заработал больше денег, чем я за полгода.
Его предприятие показалось мне и поразительным, и обнадеживающим. Поразительным, поскольку эта сфера была мне совершенно чужда, и обнадеживающим, поскольку это означало: несмотря на все препятствия, которые возникают на пути человека (частенько он воздвигает такие препятствия сам), у нас все-таки частично открытое общество — по крайней мере в экономическом смысле. Я не верю, что само по себе богатство — свидетельство благих качеств человека, но в случае этого моего пациента меня очень впечатлило это восхождение к огромному богатству (как мне это виделось), отличный результат приложения интеллекта после многих жизненных невзгод и превратностей судьбы, заставлявших отступить назад, ухудшавших положение этого человека.
Поэтому я удивился, когда он сообщил мне, что отказался от своего бизнеса, как раз когда тот набирал обороты. А ведь при такой скорости роста мой подопечный мог бы за какой-то год запросто стать миллионером: казалось, этому ничто не могло бы помешать. Но он сказал мне, что знает себя — и не доверяет себе. С того момента, как все у него пошло хорошо, он начал сбиваться с пути и считать, что может безнаказанно пить. А когда он запивал, то предавался фантазиям о всемогуществе, поэтому, с его точки зрения, лучше всего было остановиться, пока все это не началось.
Герцогиня Виндзорская как-то раз заметила: невозможно быть слишком богатым. Для большинства людей, заработавших порядочно денег, богатство становится не предметом наслаждения, а почти самоцелью: быть может, оно как бы заверяет вас в том, что вы превосходите других и имеете власть над ними. У меня был друг, который в тридцать с небольшим сколотил неплохое состояние, а остаток жизни посвятил философствованию и созерцанию, окружив себя прекрасным. Если не считать того моего пациента, это был единственный человек (из всех, с кем я когда-либо встречался), который мог бы стать невероятно богатым, всего лишь продолжая свою деятельность, но отказался от этой возможности ради иной цели.
Был и другой арестант, которым я восхищался, хотя в данном случае вопреки своей воле.
Я попросил его зайти, так как хотел получить от него сведения о его сокамернике (я подозревал, что у того развился психоз). Мне важно было знать, разговаривает ли тот сам с собой, выражает ли параноидальные мысли, ведет ли себя необъяснимым образом. Не кажется ли, что он реагирует на раздражители, которые способен воспринимать лишь он сам?
Мой потенциальный информатор, человек пятидесяти с лишним лет (староват для тюрьмы), вошел ко мне в кабинет с томом Витгенштейна под мышкой. Понятно, что Витгенштейн не является излюбленным чтением заключенных. Я заключил, что передо мной человек, которого посадили за мошенничество — причем, вероятно, за какую-то изощренную схему. Так и оказалось.
Мы разговорились, и он поведал мне, что ему осталось «служить» не так уж много времени. Мне всегда казалось странным, что отбывание тюремного заключения называют «службой». Кому или чему «служат» узники? Тут уместно вспомнить, что заключенные (да и не только они) по окончании срока говорят, что они «выплатили свой долг обществу»: эта формулировка видится мне еще более странной.
В конце концов, говорят, что сейчас ежегодное содержание одного заключенного за решеткой обходится примерно в 40 тысяч фунтов, так что в любом случае «долг узника обществу» (если его таковым считать) в ходе отсидки не выплачивается, а накапливается, достигая максимума как раз в конце срока,— и крайне маловероятно, чтобы он когда- либо был выплачен.
Преступная жизнь — это вам не бухгалтерская книга в два столбца («дебет — кредит»), где слева преступление, а справа наказание. Тюремное заключение не может означать «обслуживание» (или «выплату») долга. Майра Хиндли, печально знаменитая убийца детей, которая провела за решеткой не одно десятилетие, утверждала, что сполна отдала свой долг обществу и потому должна быть освобождена. Однако (если следовать этой логике) может ли кто-нибудь «авансом» отсидеть несколько десятков лет, а затем претендовать на освобождение и заявить, что в результате имеет право убивать детей?
Узник, находившийся теперь передо мной, сказал мне, что по выходе его на свободу его ожидает целое состояние — некое сокровище, местонахождение которого он отказался раскрыть властям. Если бы он сообщил, где оно, ему бы сократили срок, но, как истинный Homo economicus, он рассчитал, что проведя в тюрьме лишние три года, тем самым будет «зарабатывать» по 12 миллионов фунтов в год.
Почти весь этот трехлетний период он провел в так называемой тюрьме открытого типа; тамошние условия были отнюдь не ужасающими и, более того, она, скорее, напоминала загородный клуб. Но перед выходом на свободу его ненадолго отправили обратно в тюрьму закрытого типа, где мы с ним и познакомились. Во время нашего разговора он, помимо всего прочего, хвалил тюремную администрацию за хорошее обращение с ним. Он отмечал, что всегда находил тюрьму если и не приятным, то терпимым местом, раз уж он имеет возможность читать здесь Витгенштейна и подобных авторов.
Его преступлением было мошенничество с налогами — если быть точным, с налогом на добавленную стоимость. Это так называемое преступление без жертв — или во всяком случае такое, где жертв настолько много, что они попросту не замечают своего превращения в жертву (к примеру, когда мошенник собирает с каждой жертвы по одному фунту из ее подоходного налога: этот фунт полагалось бы собрать иным — законным — путем, но в итоге он все равно, конечно, вряд ли пошел бы на что-то полезное). Я обнаружил, что мне трудно вызвать в себе какое-то нравственное возмущение такими деяниями — в отличие, скажем, от того случая, когда моя престарелая пациентка, расплачивавшаяся за все наличными, сняла тысячу фунтов из своих накоплений в строительном обществе
[21], чтобы купить авиабилет и срочно полететь к больной сестре, живущей очень далеко (чтобы успеть увидеться с ней, пока та не умерла),— ив итоге была ограблена двумя юнцами, поджидавшими возле конторы общества именно такую жертву.
Этот узник казался мне даже своего рода героем, хотя он был, прямо скажем, вовсе не Робин Гуд. Он грабил богачей не для того, чтобы помогать бедным, а для того, чтобы потом вести роскошную жизнь в каком-нибудь райском тропическом уголке. Но ведь, откровенно говоря, никто не может быть настолько респектабельным, чтобы не радоваться или аплодировать, когда какой-нибудь хитрец одурачивает власти, особенно налоговые: в конце концов, кто считает налогового инспектора своим другом? Мошенническая схема этого узника была настолько сложной и запутанной, что я не смог в ней разобраться, даже когда он сам мне попытался ее разъяснить (впрочем, даже моя собственная налоговая декларация лежит за пределами моего понимания). Эта афера стала плодом изобретательного и изощренного ума, который он теперь обратил на Витгенштейна, а мы ведь часто склонны восхищаться в других тем, чего не можем сделать сами.
