Они охотно подписали (друг — с презрительным видом). Они повезли пациента домой, скомкав свой экземпляр договора и бросив его на пол сразу же после выхода из палаты (где я его потом и нашел). А примерно через четыре недели я услышал, что пациент покончил с собой при помощи выхлопных газов автомобиля. Мать и друг, конечно же, не стали придерживаться моих условий: они не пускали в дом врачей и медсестер, а те не пытались настаивать.
Еще через некоторое время мне пришло письмо от коронера, просившего меня подготовить отчет об этой истории. Я повиновался — не без определенного элемента Schadenfreude
[40]. Да, смерть этого молодого человека, конечно, стала трагедией, но меня оскорбили — и я оказался прав.
Строго говоря, я мог бы тогда принять решение вопреки мнению матери и друга пациента (друг вообще не имел никаких юридических прав в этой истории): в законодательстве был пункт, позволявший мне это сделать. Более того, меня могли бы обвинить в халатности за то, что я не использовал этот пункт. Но я отправил коронеру копию договора с условиями, которую они подписали (там содержалось и их признание того факта, что они меня оскорбили).
Горе матери, несомненно, было достойно сострадания, но не за мой счет: я вовсе не хотел, чтобы решили, будто я не справился со своими обязанностями. Да, я проявил слабость, когда поставил стремление избежать буйной стычки в палате выше интересов моего пациента. Но и мать проявила схожую слабость, к тому же вела себя со мной оскорбительно — и я не мог отыскать в своем сердце особого чувства вины по этому поводу.
Что касается пресловутого «друга», то едва ли он ощущал сильное раскаяние, не говоря уж о чувстве вины. Я решил, что он способен легко включить каждую случайность, каждое несчастье в свое параноидальное видение мира: ему кажется, что он закован в броню, которая дает ему превосходство над этим миром. Из-за этого он видел себя жертвой вне зависимости от своего поведения; это освобождало его от необходимости самоанализа.
Его ошибка состояла не в предвзятости (в данном случае — убежденности в том, что все происходящее в обществе объясняется расизмом). Ведь все мы, выходя в мир, имеем те или иные предрассудки, без них не обойтись. А всякий, кто думает, будто предрассудков у него нет, обманывает себя.
На самом деле ошибка этого юноши, скорее, заключалась в его нежелании рассмотреть эту свою предвзятость в свете конкретной истории. Это нежелание привело в данном случае к катастрофическим последствиям. Но мировоззрение так драгоценно для человека (и при этом так хрупко: оно подвергается риску даже от единичного контрпримера), что он готов принести на его алтарь даже саму жизнь.
Ни одно доброе дело не остается безнаказанным
Мне предъявили обвинение в халатности лишь однажды. Это сделал человек, который впоследствии убил свою мать. Я не утверждаю, будто эти два события как-то связаны между собой. Но этот случай все равно преподал мне важный урок.
Этот человек проходил (не у меня) курс лечения от психоза, так как во время этих психотических эпизодов он совершал насильственные действия в отношении других — в том числе и собственной матери. Его лечили с помощью мощных транквилизаторов, которые иногда (пусть и редко) дают побочные эффекты, угрожающие жизни. Его врачи почти до последнего не могли распознать, что у него имеют место такие эффекты. Он провел несколько недель в отделении интенсивной терапии. Он выжил, но вполне мог бы там и умереть.
После того как он выписался, я несколько лет не получал от него никаких известий. А потом мне вдруг пришло письмо от его адвоката, просившего меня предоставить медицинский отчет.
Как выяснилось, его клиент решил подать в суд на своих докторов — за халатность. Установленный законом срок подачи такого иска уже прошел, но его можно было бы продлить, если бы для этого нашлись убедительные и достаточные основания. Готов ли я написать отчет о том, имеются ли такие основания? Мне заплатят за эту работу лишь в том случае, если суд признает правомерность таких оснований. У его клиента не было средств, и я, чувствуя себя великим филантропом, согласился написать отчет бесплатно. Я прочел историю болезни пациента (очень длинную) и подготовил свой отчет в соответствии с ней.
Согласно закону, человек, считающий, что по отношению к нему совершено правонарушение, обычно должен начать юридическую процедуру в течение трех лет после того, как приобрел так называемое конструктивное знание об этом правонарушении. Конструктивное знание (его также называют предполагаемой осведомленностью)— такое знание, которым человек (как можно ожидать исходя из разумных оснований) обладает в данных обстоятельствах. Отсрочка процедуры бывает связана с тем, что противоправное деяние, совершённое в отношении него, могло быть не очевидно сразу же; или же с тем, что он был не в состоянии начать такую процедуру, даже обладая конструктивным знанием (например, был парализован). В данном случае истец долгое время находился в состоянии помешательства (после этого дурного деяния, которое было совершено по отношению к нему), что и объясняло отсрочку. Я написал отчет, поддерживающий его позицию, то есть подтверждающий, что имелись веские основания для отсрочки в выдвижении таких обвинений. В конце концов дело урегулировали в досудебном порядке.
После этого я снова некоторое время — года два-три — не получал от него никаких вестей. Но вдруг мне пришла по почте небрежно заполненная бумага, из которой явствовало, что он требует от меня компенсации ущерба на сумму 250 тысяч фунтов, ибо считает, что в моем отчете отсутствовало то, что (по его мнению) туда следовало бы включить. Впрочем, я знал, что включение этих деталей не повлияло бы на исход дела.
Я склонялся к тому, чтобы отмахнуться от этой чепухи и отправить его послание в мусорную корзину, но в последний момент передумал и решил переслать бумагу в юридическую организацию, которая ведает моей защитой в медицинских делах. И хорошо, что я это сделал: один из тамошних адвокатов сообщил мне, что, если бы я не ответил на это обвинение, ему бы заочно дали ход — и меня признали бы подлежащим ответственности по этому делу. Мой адвокат, выделенный для меня этой организацией, подал в суд прошение о признании всех этих исков не подлежащими рассмотрению в силу их сутяжнического характера — и добился успеха.
Я стал не единственным, с кем этот тип порывался затеять тяжбу. Он пытался предъявить иск почти всем, с кем имел профессиональные или иные контакты. Вскоре ему официально запретили начинать какие-либо юридические процедуры такого рода, поскольку он, по-видимому, страдал paranoia querulans — разновидностью мании преследования, когда сутяжник постоянно стремится получить какое-то возмещение за обиды (несущественные или вовсе не существующие), которые, как он полагает, были ему нанесены. Это дело научило меня никогда не готовить отчеты pro bono. Тут вспоминается одна индийская мудрость: «Почему ты ненавидишь меня, ведь я никогда не пытался для тебя ничего сделать?»
Хотя меня удовлетворило сравнительно быстрое разрешение моего дела, я со временем стал считать нашу систему работы с деликтами (то есть с компенсацией правонарушений, совершенных одним физическим или юридическим лицом против другого) громоздкой и коррумпирующей, а то и по-настоящему коррумпированной. Одно дело, по которому я выступал свидетелем, стало для меня квинтэссенцией всех огрехов этой системы.
