преступлением. Ответственность рассредоточивается — не в последнюю очередь распространяясь и на тех, кто должен в таких случаях делать замечание.
И все-таки я не приветствовал идею руководства моей больницы позволить одной адвокатской конторе разместить свою рекламу на экранах, предназначенных для развлечения амбулаторных пациентов (пока они ждут своей очереди в приемной). Фирма (или рекламное агентство, чьими услугами она пользуется) придумала вдохновляющий джингл с такими словами:
Помни: где есть обвинение,
Есть и иск о возмещении.
Может быть, некоторые пациенты входили во врачебный кабинет, надеясь, что врач допустит какую-нибудь халатность — достаточно серьезную, чтобы им за нее заплатили какое-то количество денег, но все же недостаточно серьезную, чтобы разрушить им жизнь?
Люди весьма разнообразны, поэтому не исключено и такое.
Громкие удовольствия
В свое время мне часто приходилось выступать в суде. Организация процесса — нешуточный подвиг: нелегко собрать вместе судью, барристеров и свидетелей, и я не завидую тем, кому по долгу службы приходится этим заниматься. Поскольку «сценарий» слушаний не пишется заранее, невозможно предсказать, когда свидетель появится на месте для дачи свидетельских показаний — «вступит». Иногда за пределами суда болтается много людей, ожидающих, пока вызовут кого-то из них. Лично меня это не беспокоило. Я часто использовал время такого ожидания, чтобы писать статью или рецензию на книгу. Кроме того, я нередко пользовался этой возможностью, чтобы подслушать разговоры между обвиняемыми, которые рассчитывали быть освобожденными под залог, и их адвокатами (как раз перед тем, как им предстояло войти в зал), что давало мне материал для очередной статьи; и потом, мне, пока я дожидался, не переставали платить за мое время (как и адвокатам).
Но один раз даже я немного устал ждать. Мне уже три дня твердили, что сейчас меня могут вызвать «в любое время». На четвертый день я пожаловался адвокату той стороны, для которой мне предстояло выступить в качестве свидетеля.
—Когда я вступлю?— спросил я (несомненно, слегка агрессивным тоном).
—Да о чем вы переживаете?— ответил адвокат настолько любезно, что я тут же почувствовал свою наивность.— Счетчик-то тикает, верно?
Конечно же, я не мог удержаться от смеха. Но меня все-таки несколько обеспокоило сравнение с таксистом, который ждет возле дверей, пока появится его пассажир. Я не мог отделаться от мысли о том, что это пренебрежительное отношение к государственным расходам рано или поздно совершенно нас разорит, пусть даже пока оно приносило мне кое-какую выгоду.
Фредерик Бастиа, великий французский экономический журналист XIX века (единственный автор текстов об экономике, который способен рассмешить читателя), как-то заметил: государство есть средство, при помощи коего всякий норовит жить за счет другого. Не знаю насчет буквальной справедливости этого утверждения, но я повидал на своем веку много примеров мародерского разграбления «чистых общественных благ», притом — насколько я мог судить — неизменно вполне законного.
У нас в тюрьме одно время содержался арестант из Анголы, обвиненный в акте насилия; степень его помешательства явно не позволяла ему официально заявить о собственной виновности или невиновности. По неформальной классификации, принятой среди тюремных служащих, он принадлежал к разряду «очень говорливых» (very verbal), несколько отличающемуся от разрядов «болтливых» (mouthy, moufy) или «дерзких» (lippy). Два последних подразумевали сознательную наглость, и потому считалось, что поведение таких арестантов непростительно; первый подразумевал безумие, и потому считалось, что поведение таких арестантов простительно. Вообще, сотрудники нашей тюрьмы были знатоками этих различий.
Я позвонил адвокату этого заключенного, чтобы сообщить, что его подзащитный сумасшедший и поэтому не в состоянии заявить о своей виновности или невиновности или даже не в состоянии предстать перед судом. Адвокат спросил: не мог бы я написать для него официальный отчет, где бы это указывалось, и сколько я за это взял бы? Я ответил, что сделаю это бесплатно (так как уже неплохо знал его подзащитного и этот отчет не требовал от меня почти никаких усилий).
Адвокат ответил, что мне ни в коем случае не следует так поступать. По его словам, это создало бы очень скверный прецедент и снизило бы расценки на защиту клиента, что было бы настоящей катастрофой, а кроме того, противоречило бы правовым принципам. Тогда я назвал скромную сумму, которая мне все-таки показалась достаточно щедрой (очень хороший ресторанный ужин на двоих — в обмен на пять минут работы). Он согласился.
Вскоре тот же адвокат позвонил мне и попросил воздержаться от написания отчета. Он пояснил, что за это время нашел другого специалиста, который согласился это сделать,— за гонорар, который почти в девять раз превышал запрошенный мной. Правда, этому специалисту пришлось бы час ехать до тюрьмы, но прийти к выводу о том, что этот арестант не в состоянии заявить о своей виновности или невиновности и не может появиться в суде, можно было не более чем за пять минут. Он запросил непомерный гонорар: двум квалифицированным рабочим потребовалось бы трудиться не меньше двух недель, чтобы на налоги с их дохода можно было выплатить эту сумму. Я предположил: адвокату хочется, чтобы на фоне этого раздутого счета за услуги психиатра его собственный счет выглядел более разумным.
У меня был обычай добровольно вызываться дежурить в рождественские дни. Я делал вид, что с моей стороны это жертва, проявление мучительной верности долгу, однако на самом-то деле для меня это был отличный предлог не участвовать в вынужденном рождественском веселье, которое меня так угнетает. Ад для меня — это не другие сами по себе
[41], а другие, «хорошо проводящие время» (как они это называют). Во всяком случае в Англии веселье имеет истерический характер, как будто невозможно развлекаться без шумной демонстрации того, что ты развлекаешься, а тот, кто больше всего шумит, радуется сильнее всех. Когда-то англичане были народом грустных удовольствий; теперь же это народ, предпочитающий радоваться громко. Этим людям куда лучше было бы страдать от своих удовольствий в тишине.
Мне нравилось Рождество в тюрьме. В ее сердце — «паноптикуме», круглом тюремном здании с будкой для смотрителя в центре — высилась огромная елка; с величественных чугунных конструкций свисали немногочисленные печальные украшения. Конечно, здесь не происходило никакого обмена подарками, зато имел место большой рождественский ланч, после которого арестанты спали как младенцы (ну почти как младенцы: многие громко храпели). Я обходил больничное крыло, чтобы пожелать счастливого Рождества пациентам (в основном это были сумасшедшие или по крайней мере психически неуравновешенные). Я раздавал им шоколадки, которые они принимали с благодарностью убийцы, приговариваемого к смертной казни.
Свое последнее Рождество перед уходом с этой работы я тоже вызвался, как всегда, провести на дежурстве, и первоначально это мое предложение благодарно приняли.
