Представляется, что психологические тесты часто заслоняют от судьи суть дела и он слишком им доверяет. Судьи иногда преклоняются перед ними, словно перед библейским золотым тельцом. Всякие графики и разговоры о стандартном отклонении завораживают их.
Помню дело человека семидесяти лет, которого обвиняли в преступлении на сексуальной почве, совершенном пятьюдесятью годами раньше (сейчас у таких преступлений нет срока давности — несомненно, из-за истерии в массмедиа). Защита заявила, что обвиняемый процессуально недееспособен, и представила отчеты психологов, дабы продемонстрировать, что он не способен делать то, что в действительности проделывал ежедневно.
Я возражал (безуспешно): если что-то происходит, значит, это возможно. Он жил нормальной (пусть и несколько ограниченной) жизнью, ходил в магазины, рассчитывал свой бюджет, гулял и т.д. Он знал, в чем его обвиняют, и дал совершенно логичные инструкции своим адвокатам. И тем не менее судья предпочел довериться графикам и статистическим выкладкам, вроде бы показывавшим, что он не мог ничего этого делать. Я посчитал, что это весьма сомнительное и даже бесчестное умозаключение, но все же испытал на сей счет некоторую парадоксальную радость.
Доктрина, согласно которой психологическое или душевное нельзя отличить от физического, вероятно, имеет в своей основе некий грубый и редукционистский материализм
[44] (причем материализм в философском, а не в экономическом смысле, хотя здесь они, возможно, до какой-то степени смыкаются). Никто не может жить или ощущать жизнь, следуя этой философии, но ее можно при случае использовать в попытке добиться каких-нибудь преимуществ: скажем, отпущения вины. Вообще же эта доктрина катастрофична для всех, она сама по себе часто становится причиной инвалидности и несчастий, но все это лишь до тех пор, пока за веру в нее дают вознаграждение.
Простое предупреждение
Возможно, из моих рассказов складывается впечатление, что я терпеть не могу адвокатов и считаю их всех жуликами. На самом деле это вовсе не так. У меня часто вызывали симпатию и восхищение представители этой профессии — от скромного солиситора, среди ночи приехавшего в участок, чтобы дать подвыпившему мелкому правонарушителю совет насчет того, как отвечать (и отвечать ли) полицейским на допросе, и до величественного, прославленного и блистательного королевского адвоката, способного показать белое черным, а черное белым и все это — с чрезвычайным интеллектуальным изяществом и личным обаянием (или обходительностью).
Текст знаменитого предупреждения, которое оглашают арестованным перед тем, как полиция их допросит, в мое время изменился — и, на мой взгляд, к худшему. Изначально это предостережение было очень простым: подозреваемый не обязан ничего говорить, но, если он все-таки что-то скажет, это будет записано и затем может быть использовано в суде против него. Затем этот текст стал несколько более изощренным. Подозреваемому по-прежнему сообщают, что он не обязан ничего говорить, но добавляют: если он откажется сказать полиции что-то такое, на что он потом будет опираться в суде (и что он мог бы сразу сказать полиции), суд может сделать выводы из его отказа.
Я обсуждал это со своим другом — судьей Высокого суда
[45]. Он считал, что это изменение (по сути, частичное аннулирование пресловутого права не свидетельствовать против себя) не играет важной роли, так как на практике никакой суд не делает никаких выводов из запирательства обвиняемого на стадии допросов в полиции. Однако он полагал, что новая формулировка предупреждения может ускорить осуществление правосудия.
Но я с ним не согласился. Во-первых, в новой формулировке недвусмысленно сквозили угрожающие тона, чего не было в старой. Нет лучше способа добыть ложное признание, чем припугнуть неприятными последствиями отказа признаваться: вам скажет об этом любой, кто пытает людей. А отказ от ранее данных показаний никогда не звучит для суда так же убедительно, как изначальные показания.
Во-вторых, никто из арестованных в полной мере не понимает новый текст предупреждения. Может показаться, что это противоречит сказанному выше, однако на самом деле тут нет никакого противоречия.
Я читал расшифровки множества полицейских допросов подозреваемых, и ни в одной из них подозреваемый не мог (когда его просили это сделать) своими словами объяснить полиции, что означает это предупреждение. Полицейские повторяли свою просьбу, но результат от этого не улучшался. В конце концов полиция сама вкладывала слова в его уста — чтобы создалось впечатление, будто он все-таки понял.
Но угрожающий тон, заложенный в предупреждении, вполне понятен, и полиция, начав с этой неверной посылки, должна сознавать: все последующие ответы будут получены (или могут быть получены) под неким действующим на подсознание давлением. Конечно, уничтожение личной честности — одна из непризнаваемых целей административной структуры. Людьми, лишенными честности, легче манипулировать и командовать; они уже не сопротивляются, когда их убеждают сделать то, чего делать не следует.
Во всех делах, где я принимал участие, мне никогда не попадался адвокат, которого я счел бы нечестным,— за исключением кое-каких немногочисленных солиситоров, затягивавших уплату моего гонорара (по присланному им уведомлению) гораздо больше, чем они позволили бы своим клиентам оттягивать уплату собственного гонорара. Один или два человека вовсе не заплатили, несмотря на множество напоминаний.
Тем не менее все эти адвокаты всегда делали для клиентов что могли, часто выходя за пределы своих непосредственных обязанностей — и получая за это не слишком щедрое вознаграждение. Правда, я больше имел дело с уголовным судом, а не с гражданским, где возможности «узаконенной» коррупции были гораздо обширнее: скажем, когда недобросовестные юристы все никак не прекращают заниматься тем или иным делом (исправно получая гонорар), хотя уже давно очевидно, что дело бессмысленно и у него нет судебных перспектив. Лично я мало сталкивался с такой практикой.
Я с огромным восхищением относился к судьям: они виделись мне последним бастионом высококультурной Англии. Их решения, связанные с применением тех или иных пунктов закона, излагались при помощи изящных и ясных доводов, притом лаконично — как если бы слова (подобно питие) не следовало выбрасывать зря. Та зоркость, с которой они замечали логические ошибки или серьезные пробелы в выступлениях или вопросах адвокатов сторон, производила немалое впечатление и казалась по-своему прекрасной.
Мне очень нравился сам церемониал судебных слушаний, когда судьи и барристеры раскланиваются друг с другом. Мантии и парики (которые часто служат объектом пустых насмешек) как бы указывали на то, что здесь происходит нечто серьезное, необычное, величественное. Они словно бы подразумевали, что судья выступает не в личном качестве, а как лицо, облеченное громадной ответственностью.
