Подобно убийце, описанному выше, он схватил кухонный нож (когда-нибудь некая добрая душа призовет запретить такие ножи) и пырнул ее, однако нельзя сказать, что ганец напал на нее в приступе бешенства. Затем он тотчас же вызвал полицию.
Его ужаснуло и ошеломило то, что он натворил. Она дразнила его, относилась к нему как к игрушке, ее не волновала ненадежность его положения. У него было все хорошо (по скромным меркам), пока он не встретил ее, а потом она выкинула его, словно использованную салфетку. Он не упоминал о своем чувстве унижения напрямую, иначе снова испытал бы унижение. Но он знал, что совершил нечто чудовищное, и теперь лишь безучастно глядел в пол.
Хотя он всего час назад убил человека, он держался мягко, обходительно и любезно — как я заподозрил, причиной тому была глубоко укоренившаяся привычка, а не какое-то желание подольститься. В иных обстоятельствах с ним было бы очень славно познакомиться: он явно отличался немалым обаянием.
Я сказал полицейским, что он в состоянии участвовать в допросе, и они его увели. Мой студент, молодой и невинный выходец из средних сословий, все это время хранил задумчивое молчание. Это стало его первым погружением в трагические превратности человеческой жизни. Я так и видел, как он у меня на глазах мужает.
После той беседы он перестал быть тем наивным юношей, каким был раньше. В человеческом существовании ему открылись бездны, о которых он прежде не подозревал. Для него это стало подлинным «обучающим опытом» (если воспользоваться модным современным выражением). Он вырос буквально за час.
Вопрос о неправомерном полицейском допросе возник и в другом деле. Студента арестовали возле ночного клуба (одной из этих громадных пещер, где молодежь предается социальному конформизму под видом бунта) и обнаружили у него больше амфетаминового наркотика (3,4-метилендиоксиметамфетамина, или МДМА, или экстази), чем он мог бы пожелать иметь для личного пользования. Поэтому полиция тут же предъявила ему обвинение в хранении наркотика с целью сбыта; в том, что он наркоторговец, а не только наркопотребитель. Он все это признал — в ходе допроса, который полицейские провели сразу же после задержания.
Но впоследствии он заявил о своей невиновности — на том основании, что во время первого допроса сделал свои признания, находясь под воздействием наркотика. Теперь он отказывался от этих показаний. Сторона обвинения направила мне запись первого допроса, спрашивая, есть ли в ней что-то указывающее на наркотическое опьянение, вызванное амфетамином или каким-то другим наркотиком.
Запись допроса также отправили эксперту, привлеченному стороной защиты,— врачу, который (как я позже узнал) являлся видным борцом за полную легализацию других наркотиков. В его отчете утверждалось: ничто в записи беседы не исключает возможности того, что в это время молодой человек находился под воздействием наркотиков.
А что, собственно, могло бы исключать такую возможность?
Сам я выразил это иначе. Я отметил, что в записи допроса нет ничего указывающего на то, что он в тот момент пребывал под действием наркотиков. На все вопросы он давал неспешные, взвешенные и точные ответы. Ничто не указывало на возбуждение или расторможенность. Скорее, он был несколько подавленным, так как, возможно, обдумывал свое положение.
Перед началом слушаний я вполне по-дружески пообщался со своим процессуальным оппонентом. Возможно, адвокаты подсудимого сформулировали свой вопрос, адресованный ему, иначе, чем сторона обвинения сформулировала свой вопрос, адресованный мне. Его спросили, есть ли в записи допроса что-то такое, что исключало бы вероятность наркотического опьянения, тогда как меня спросили, есть ли в этой записи что-то такое, что указывало бы на него. Таким манером вы и добиваетесь желаемого ответа. В данном случае защита прибегла к такому приему, чтобы доказать свою правоту.
Но сей интересный вопрос так и не нашел своего разрешения, поскольку студент в последний момент все-таки решил признать себя виновным до суда. Вероятно, адвокат убедил своего подзащитного, что в этом запутанном споре ему не выиграть, да и в любом случае это не имело значения: вне зависимости от его состояния на первом допросе суд явно не поверил бы, что у него был при себе такой большой запас наркотика лишь для собственного употребления.
У меня сложилось отчетливое впечатление, что мой коллега-оппонент разочарован. Он был идеологом, и в этом деле для него было не слишком важно, являлся ли наркоторговцем этот незадачливый студент: для моего оппонента дело сулило возможность подтвердить или закрепить право студента торговать тем, что (по мнению моего процессуального противника) следовало бы разрешить употреблять всякому.
Маниакальная борьба за смягчающие обстоятельства
Про 37,9%
Исход судебного процесса иногда определяет какое-то, казалось бы, банальное замечание. Вот вам пример. Я не очень-то удачно проявил себя на месте для свидетельских показаний во время суда над одним молодым человеком, обвиненным в убийстве. Это дело было отвратительным — даже с учетом того, что убийства всегда ужасны. Обвиняемый, гомосексуал, занимавшийся проституцией, насмерть зарезал старика, который собирался провести с ним ночь. Меня пригласила выступить сторона обвинения. В своих показаниях я отрицал, что у подсудимого имеются какие-либо психические дефекты, которые стали бы смягчающим обстоятельством при его преступлении или снижали бы ответственность за него.
Адвокат подсудимого начал свои вопросы с долгих выяснений, касающихся одного пробела в моем отчете. Я упустил одну деталь, которую мне следовало упомянуть,— хотя если бы я ее упомянул, то это ни в коей мере не сказалось бы на моих выводах. Но присяжные не могли об этом знать, и я, вероятно, какое-то время выглядел в лучшем случае некомпетентным, а в худшем — изворотливым.
У меня пересохло во рту, голос охрип; мне приходилось то и дело помогать себе глотком воды, стоявшей передо мной. Язык у меня почти прилип к небу.
Но адвокату пришлось двинуться дальше — как только он решил, что выжал из моего упущения все возможное. Затем он представил своего подзащитного как человека с таким слабым интеллектом и такой слабой волей, что он был просто как воск в чужих руках.
То, что это была нелепость, нетрудно понять, рассмотрев историю его жизни. На каждом этапе этого описания мне удавалось привести контрпример. Так, к решению заняться гомосексуальной проституцией он пришел совершенно самостоятельно, что требовало известной храбрости (независимо от того, насколько это вообще разумный выбор профессии). Однако, пытаясь показать на примере, насколько жалок характер его подзащитного, адвокат заявил, что по ночам тот опасался в одиночку идти домой по городским улицам, всегда настаивая на том, чтобы его кто-то сопровождал. А ведь этот город, в конце концов, не был зоной боевых действий, добавил адвокат.
—О нет,— заметил я.— Он гораздо хуже.
Суд так и зашелся смехом — включая судью, но исключая адвоката. Как ни странно, последний так и не сумел снова взять инициативу в свои руки.
