—При всем моем уважении,— проговорил я,— вы напоминаете человека, который видит кого-то курящим и заключает, что у этого курящего рак легких.
Обвинитель хищно ухмыльнулся, сидя за своим столом. Лицо адвоката побагровело, сделавшись почти лиловым. Контраст с его париком получался очень впечатляющий. Глаза у него, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Теперь его гнев был самый что ни на есть подлинный.
—Но у нее же были все эти факторы риска, разве не так?— спросил он.
—Жаль, что я вынужден повторяться,— произнес я.— Но вы понимаете все совершенно противоположным образом, чем следовало бы. Вы допускаете логическую ошибку. Допустим, у человека рак легких. Почему? Потому что он курит. Но из этого не следует, что у всякого, кто курит, обязательно рак легких.
Ухмылка на лице у обвинителя стала еще более заметной. Казалось, адвокат не в состоянии или, возможно, не желает понять суть дела. У него не осталось доводов, и он уселся с сердитым «Хм-м!», словно это я вел себя неразумно, а вовсе не он.
Когда я вышел из здания суда, родственники жертвы поджидали на ступеньках. Один из них пробормотал: «Блестяще!», когда я проходил мимо,— и я, признаться, мысленно обнял себя в знак торжества. В который раз меня поразила мысль о том, какое же это, должно быть, мучение — слушать пустяковые оправдания убийства твоего близкого родственника.
Впрочем, позже я узнал, что спустя несколько недель после этого судебного заседания у адвоката защиты случился внезапный инфаркт, от которого он умер. Я был опечален, услышав это, и ощутил слабый укол вины.
Однажды меня попросили обследовать мужчину, которому было под пятьдесят, также, несомненно, совершившего убийство. Вопрос был все тот же: имеются ли здесь с точки зрения психиатрии какие-то смягчающие обстоятельства.
Это был один из четырех безработных хронических алкоголиков, создавших своего рода питейный клуб, члены которого выбрали дни получения ими социального пособия так, чтобы клуб мог покупать выпивку всю неделю. Но их товарищество оказалось не глубже рюмки. Один из них по глупости одолжил другому десять фунтов. Должник упорно не отдавал эту десятку даже после многократных требований, и однажды трое остальных решили отнять у него должок силой.
Троица отправилась в его неприглядное жилище. Он впустил их, и они потребовали, чтобы он вернул им десять фунтов. У него их не было. Двое отвели его в спальню, где принялись избивать. Но из пьяницы невозможно вытряхнуть деньги.
Тот мужчина, которого мне поручили осмотреть, не принимал участия в избиении, но, когда его «коллеги» вернулись из спальни, избитый закричал, зовя на помощь. Тогда этот третий пошел поглядеть, что с ним. Несчастный был весь залит кровью и являл собой ужасное зрелище. «Помогите! Помогите!» — стонал он.
Как всегда, все они были пьяны, как и человек, которого я должен был осмотреть. Он интерпретировал мольбу о помощи как мольбу об эвтаназии (он оказался не в состоянии придумать, какую еще помощь он мог бы сейчас оказать). Он отыскал полотенце, намочил его под краном и задушил страдальца, ибо полагал, что тем самым исполняет его желание.
В долг не бери и взаймы не давай,
Легко и ссуду потерять, и друга
[62].
Мало что можно было сказать в защиту поведения этого обвиняемого, но меня удивило то, какой симпатией я к нему проникся. Перед нашей встречей он уже несколько месяцев провел в тюрьме, и эта отсидка повлияла на него чудесным образом. Это был случай, когда появился «Настоящий Он» — если считать, что без алкоголя он более реален. Он показался мне человеком умным, привлекательным, веселым и сравнительно довольным жизнью.
Впрочем, он явно не терзался каким-то чувством вины — возможно, из-за того, что в данном случае убийца и убитый могли бы с легкостью поменяться местами. Сама его жизнь являла собой перечень невзгод и нехороших поступков; его мать была вечно пьяной проституткой, а своего отца он вообще никогда не видел.
Я бы с радостью нашел для него какое-то оправдание, но не сумел подыскать ни одного.
Чему предшествует гордость
Как уже упоминалось, адвокаты иной раз не понимают, что их клиент — сумасшедший. Зачастую их удивляло, когда я, позвонив из тюрьмы, сообщал, что их подзащитный страдает умопомешательством. И дело тут не в том, что они равнодушно или небрежно выполняли свою работу: сумасшествие порой оказывалось очень хорошо спрятано. Я рад отметить, что ни разу не встречал адвокатов, которым были бы попросту безразличны интересы клиента, хотя многие клиенты оставались недовольны своим адвокатом, досадуя на юридическую волокиту и (что, вероятно, можно понять) никогда, похоже, не отдавая себе отчет в том, что у их защитника, быть может, имеются и какие-то другие клиенты.
Как-то раз один проницательный и гуманный судья прервал заседание и распорядился провести медицинское обследование подсудимой — регулярно посещающей церковь респектабельной темнокожей женщины, которой было под сорок. Ни защита, ни обвинение не заподозрили, что она сумасшедшая. А вот судья заподозрил — и оказался прав.
Женщину обвиняли в жестоком нападении на собственного сына, которому было почти пятнадцать. Она ударила его железным прутом, в результате чего он ослеп на один глаз и оглох на одно ухо. У нее не было судимостей, и она действительно была образцом скромности. Судья решил, что этот нехарактерный для нее поступок она совершила неспроста: это не был гром среди ясного неба. То, с каким холодным самодовольством она призналась в содеянном (без видимого осознания того, насколько шокирующим было это деяние), как раз и возбудило подозрения у судьи.
Я встретился с ней в кабинете ее адвоката. Она вела себя очень любезно и даже улыбалась, хоть эти улыбки и вызывали у меня некоторую тревогу (с учетом ситуации). В основном она держалась очень деловито и не отвлекалась от главной темы беседы, но при этом словно бы хотела спросить: «Да из-за чего весь этот шум?»
Она признала, что, может быть, немного переборщила, наказывая мальчика, но он упорно ее не слушался и не делал домашнее задание (во всяком случае так, чтобы она осталась удовлетворена). Казалось, ее не огорчает, что она лишилась материнских прав. Она все равно верила в дисциплину и в то, что сына следовало наставить на путь истинный. Что же касается потери глаза — ну у него же есть другой, так что зрение он не потерял, и потом, несчастья преподают важный урок.
Все это выглядело весьма необычно (можно было бы сказать, что эта позиция находится на самом краю некоего условного спектра мнений), но это не было сумасшествием в том смысле, который судья и я имели в виду. После двух часов беседы я был совершенно уверен: если в ее мозгу и блуждают какие-то безумные идеи, я не сумел их выявить. Поэтому я отступился — и попрощался с ней.
