Полагаю, он ответил бы, что дал ей вволю высказаться (выкричаться) в суде, поскольку ее ярость и скорбь иначе остались бы невыраженными, а значит, стали бы гнить у нее внутри, что отравило бы ее душу и вызвало психические расстройства. Но это если придерживаться «гидравлического» взгляда на человеческие эмоции: они, как и жидкости, не поддаются сжатию, поэтому всякая эмоция, не выброшенная вовне, копится внутри и в конце концов вызывает взрыв — когда ее уже больше не удается сдерживать.
Не знаю, верен ли такой взгляд на человеческие эмоции, но факт остается фактом: подобные эмоциональные выплески, происходящие в зале суда, сопровождаются повышенным, а не пониженным риском насилия. А это заставляет предположить, что данная гипотеза все-таки неверна.
Исчезло общее понимание того, что различные учреждения или процедуры выполняют различные функции; все они теперь купаются в тепловатом лечебном бульоне, где их первая и обязательная задача — успокоить психику тех, кто вступает с ними в контакт. Забота о ближнем становится главной обязанностью человечества, ибо теперь каждый хрупок, словно яичная скорлупа, и может рассыпаться на кусочки при первом же требовании вести себя сдержанно.
Этот коронер, похоже, перестал видеть разницу между судебным следствием и сеансом психотерапии. Возможно также, что коронер, по своему социальному происхождению явно принадлежащий к верхушке среднего класса, ощущал, что его власть над необразованной женщиной «низкого» социального происхождения является нравственно нелегитимной и что ввиду таких «недостатков» этой женщины и ее невыгодного положения он не имеет права требовать от нее соблюдения каких-либо норм поведения.
Тогда получается, что он чувствовал бы за собой такое право лишь в обществе всеобщего и полного равноправия, но ведь такого общества никогда не было и никогда не будет. Если мое предположение верно, можно увидеть в таком отношении этого коронера своего рода глубочайшую снисходительность: мол, существуют типы или классы людей, неспособные на приличное и достойное поведение в обществе.
Сам я никогда не придерживался такого подхода. Я не позволял заключенным произносить бранные слова в моем врачебном кабинете, хотя у меня не было никаких средств для того, чтобы это предотвратить,— если не считать увещеваний. Если какой-нибудь пациент, придя ко мне, жаловался на «б… скую головную боль», я говорил:
—Погодите-ка минутку. В чем разница между головной болью и б… ской головной болью? (Между прочим, существует такое явление, как посткоитальная головная боль, но он явно имел в виду нечто другое.)
Больной возражал:
—Да я всегда так разговариваю.
—Я знаю. Этим я и недоволен.
—С чего бы мне по-другому говорить?
—Видите ли,— отвечал я,— вы же не ожидаете, что я вам скажу «Вот вам кой-какие б… ские таблетки, принимайте по две эти сучьи штуки каждые четыре е… ных часа, а если они ни х… не подействуют, припритесь опять, и я тогда вам зафигачу другие б… ские таблетки», верно?
Пациент склонен был согласиться.
Несомненно, в этих моих ответах таилось немало какой-то сомнительной метафизики, но они производили нужное действие, и наши отношения с таким пациентом скорее улучшались, чем портились. Можно даже предположить, что, сквернословя, пациенты как бы проверяли меня: верю ли я сам в ту роль, которую играю в их жизни? Если нет — значит, мною будет легче манипулировать, меня будет легче запугать. То, что коронер не сумел (да и не хотел?) как-то сдержать мать покойного, явилось для меня симптомом распада культуры общества.
Однажды я увидел такой симптом и на заседании обычного суда по уголовному делу. Меня пригласили выступить на стороне защиты молодого человека с пониженным («субнормальным») уровнем интеллекта, который совершал непристойные прикосновения к молодой женщине на железнодорожной станции. Суд собрался в полном составе, судебный секретарь и барристеры заняли свои места. Рядом со мной сидели два полицейских в штатском. Осталось дождаться, пока войдет судья. Бойфренд жертвы, юноша злобного вида, находился на галерее для зрителей.
—Я его убью, когда он выйдет,— объявил он достаточно внятно и громко, чтобы это услышали все присутствующие.
Никто ничего не сделал в связи с этим. Обвиняемый, услышав эти слова, явно пришел в ужас. Он жил в такой среде, где подобные угрозы не являются пустым сотрясением воздуха. Полисмены переглянулись и затем возобновили негромкий разговор между собой. Вошел судья, и этот эпизод, похоже, все забыли (возможно, кроме обвиняемого).
Согласно английским законам, произнесение «правдоподобной угрозы» убить считается серьезным правонарушением. И тем не менее в самом сердце системы уголовного судопроизводства молодой человек (в чьей внешности Ломброзо без труда распознал бы преступные наклонности) совершил такое правонарушение — и не получил за это никакого наказания, ему даже не сказали ни одного слова в качестве замечания или предостережения. Все (в том числе и я) сделали вид, будто ничего не слышали, чтобы избежать неудобств, связанных с необходимостью что-то предпринимать по этому поводу. Чтобы зло восторжествовало, нужно лишь, чтобы хорошие люди ничего не делали: считается, что это сказал Бёрк (хотя никто не знает, где и когда).
Слова не ранят?
Один заключенный поведал мне перед освобождением, что он, оказавшись на воле, первым делом прикончит свою подружку — точнее, свою бывшую, так как во время его отсидки (а посадили его за нападение на нее) она прислала ему письмо, которое на тюремном языке именуется «Дорогой Джон»: послание, где девушка заключенного сообщает, что уходит от него к другому. Обычно в таких посланиях пишут: «Дорогой N., я тебя люблю и всегда буду любить, но я ждала тебя слишком долго, и теперь ко мне переехал мой сосед Дуэйн…»
Многие эмоции узников, которых я наблюдал, были сильными и яростными, но при этом поверхностными и мимолетными. Наиболее стойкими оказались обида и amour propre — глубокая и неослабевающая забота о себе. Нестабильность их отношений с женщинами порождала ревность, порой бессмысленную, ибо там, где нет оснований для верности, не может быть и доверия. Промискуитет, сексуальное хищничество и желание полностью владеть кем-либо как сексуальным объектом сочетаются плохо. Деспотическое насилие — распространенный способ, каким ревнивцы пытаются сгладить это неразрешимое противоречие. Такое насилие помогает им удержать при себе женщину (но лишь на небольшое время: в долгосрочной перспективе оно обычно неэффективно). В результате женщина настолько погрязает в попытках избежать этого насилия (докопавшись до его причин), что у нее почти не остается времени и энергии на то, чтобы бегать за другими мужчинами.
Зачастую арестант, о котором я говорю, приписывал свои вспышки насилия «буйным припадкам» — своего рода эпилептическим эпизодам, когда он, например, душил эту женщину до полусмерти или протаскивал ее за волосы через всю комнату.
Как ни странно, женщина часто принимала это объяснение его поведения — по крайней мере какое-то время. Она думала, что с ним наверняка что-то не так, потому что, по ее словам, в такие моменты «у него просто глаза закатываются». Мужчина, со своей стороны, утверждал, что «потерял его» или «ушел в это», хотя не уточнял, что именно «потерял» и куда «ушел».
