Мои плечи дрогнули, и я согнулся, не в силах ничего сказать и дать волю обуревающим меня чувствам. Я даже не мог дать им определение, а потому не мог стоически прогнать их. Впрочем, несмотря на мое образование, на все известные мне афоризмы, дыхательную гимнастику и античную литературу, стоик из меня всегда был никудышный.
–Адриан?– Гибсон выпрямился, протянул узловатую руку и взял меня за колено.– Мальчик мой, что с тобой?
Я взял его за руку тремя пальцами, что само по себе стало ответом. Зло отняло часть меня, и эта часть навсегда осталась с Сириани Дораяикой.
–Ничего хорошего,– честно ответил я.
Я не знал, буду ли когда-нибудь вновь чувствовать себя хорошо. Тогда я не стал сразу рассказывать обо всем, но сделал это через несколько дней. В тот день мне было достаточно быть с ним рядом и знать, что он жив.
Мы – Валка, Гибсон и я – провели на Колхиде несколько лет, бо́льшую часть времени уединившись на Фессе. Я не стану записывать, чем мы занимались и о чем говорили. Все это личные моменты, тайны, которые должны остаться между нами, а не стать достоянием истории. Мы с Валкой вдоволь настрадались, и такие раны никогда полностью не исцеляются. Шрамы – уже не та кожа, что была до ранения, а время, о чем я неоднократно жалел, течет только в одном направлении.
Годы шли, и мы не обращали внимания на то, что происходило в галактике. Иногда за нами приезжали Имра и Гино, и мы проводили несколько дней на Рахе с ними, Альваром и другой родней Сиран. Я частенько выбирался в море с рыбаками и помогал с уловом, насколько позволяли увечья. Теперь мне стало понятно, почему давным-давно Сиран так полюбилась Колхида. Вечерами я слушал, как Гибсон занимается с деревенскими детьми, рассказывает им истории о древнем мире, как когда-то рассказывал мне. Валка тоже слушала, опустив голову мне на плечо, его рассказы о Симеоне Красном, Касии Сулье, Александре и Артуре и о самом Боге-Императоре. Не один день мы с Гибсоном провели, гуляя по тропинкам Фессы и обсуждая мои злоключения. Он составлял мне компанию, когда я складывал по всему острову маленькие курганы. Первый для Паллино, второй для Элары, следующие – для Корво и Дюрана, Айлекс и Карима, Халфорда, Коскинена и бедного Адрика Уайта. Я писал имена на твердых пластмассовых молельных карточках и опрыскивал специальным раствором для защиты от ветра и дождя. Они до сих пор на месте, рядом с еще девяноста безымянными курганами, сложенными вдоль дороги к пляжу и нашему старому лагерю.
По одному за каждую тысячу моих солдат.
Все время Гибсон слушал – сперва со слезами на глазах – мои рассказы о битвах, о Нессе и Падмураке, Эуэ и Дхаран-Туне. Много долгих дней я провел с ним и не меньше ночей – с Валкой. Ночи эти были приятными и целительными. Как и когда-то, Фесса стала местом, отрезанным от войны и вселенских ужасов, и пусть мои шрамы никуда не делись, их блеск угас, а уродство мира отсюда было незаметно.
–Надолго вы здесь?– спросил однажды Гибсон, присев на поваленное дерево.– Немножко передохну.
Дул сильный холодный ветер, грозный предвестник зимы. Мы жили на Колхиде уже четыре стандартных года, и только теперь пришли настоящие холода. Серое солнце слабо освещало растущие на скалах деревья, а за утесом раскинулось такое же серое, в белых барашках море. Насыщенная летняя синева отступала, мир как будто поблек. Даже газовый гигант Атлас казался не ярко-рыжим, а серым или, по крайней мере, коричневым.
Гибсон уже не впервые задавал этот вопрос.
–Не терпится от меня избавиться?– по привычке шутливо ответил я.
Мне было неловко говорить правду, что мне вовсе не хочется покидать Колхиду, что я по-прежнему просыпался ночами в холодном поту и плакал.
Но он и так это знал.
–Я уже слишком стар, чтобы чего-то сильно желать,– ответил Гибсон, положив трость на колени.– Но ты, мой мальчик, не можешь остаться здесь навсегда.
–Почему?– обиженно спросил я и потрогал языком десну, где прорастал новый зуб на замену потерянному.
Новые зубы были наиболее странным и неприятным напоминанием об искусственном происхождении палатинской касты. Они не должны расти у взрослых людей.
–Когда-то я говорил тебе об уродстве мира,– не сразу ответил схоласт.– Помнишь?
–Это было в тот день, когда отец изгнал тебя.
–Точно.
–Думаешь, я мог об этом забыть?– резко, уязвленно спросил я, но тут же мне в голову пришел более важный вопрос, и я добавил:– Ты знал?
–Что сэр Феликс меня арестует?– Гибсон пристально посмотрел на меня серыми глазами.
Без зеленой мантии схоласта он выглядел странно. Его одежда не пережила длительной спячки, поэтому я отдал ему свою черную тунику и брюки, которые были велики и болтались на нем как на пугале.
–Да,– ответил он.– Алкуин мне сказал. Из профессиональной вежливости. Он понимал, как много ты для меня значишь, и хотел дать нам возможность попрощаться.
–Что?– изумился я.– А ему что с того?
Я не вспоминал Тора Алкуина уже много лет, пожалуй даже десятилетий. Интересно, был ли еще жив любимый схоласт отца? Не исключено. Алкуин сам был палатином, и если отец был до сих пор жив благодаря нескольким долгим поездкам в фуге в штаб-квартиру консорциума на Арктуре, то почему Алкуин не мог?
–Он знал, что я невиновен,– ответил Гибсон.– Твой отец прекрасно понимал, что я не подговаривал тебя к бегству. Он хотел наказать тебя, но ему было недостаточно просто тебя выпороть.
«Потому что это не мог быть ты»,– сказал отец в ответ на мой вопрос, почему он так поступил.
Я отвернулся от Гибсона и посмотрел на море. С высоты виднелись смутные очертания Рахи, и редкие пальцы морских столбчатых утесов возвышались над водой, словно затонувшие башни.
–Будь он проклят.– За столько лет моя ненависть к лорду Алистеру Марло охладела, из пламенно-горячей превратившись в вялотекущую, холодную, но не исчезла навсегда.– Хотелось бы мне знать, как он проведал о моем плане.
Это до сих пор не давало мне покоя. Я так тщательно все продумал – или мне так только казалось.
–Алистер на собственной шкуре почувствовал уродство мира,– сказал Гибсон.– Он жестокий человек. Нужно быть жестоким, чтобы завладеть властью и пользоваться ею. Думаю, Алистер верил, что излишняя жестокость принесет ему еще большую власть, и в этом он, пожалуй, был прав. Времена невзгод всегда выгодны таким, как он.– Схоласт покрутил лежащую на коленях трость.– Но не нужно презирать его за это. Мы сумма наших страданий. Наш самый тяжкий грех – то, что мы такие, какие есть.
–Хочешь, чтобы я его простил?– изумился я.
–И его, и себя.
–Мне нет прощения,– ответил я, уже не будучи столь уверенным в отношении отца.
–Гвах!– прозвучало в ответ излюбленное восклицание Гибсона.– Благодари судьбу за то, что она не воздает нам по заслугам, мой мальчик. Если бы воздавала, в раю было бы пусто, а эта жизнь стала бы еще мрачнее и труднее, чем она есть.– Он пристально посмотрел на меня блеклыми глазами.– Ты не твой отец. Но ты его сын.
