Я отпрянул. Эти лиловые глаза были глубоко посажены, взгляд их был отсутствующим, но я узнал их, узнал шрамы на руке этого человека. Я прекрасно знал каждый из них. Помнил отметину под левым глазом, где кожу содрал отцовский перстень. Помнил яркие пятна на правой руке, где когда-то в детстве была надета шина, следы войны, нападений и Колоссо. Но на левой щеке старика были свежие раны – алые, страшные следы когтей. А какой он был тощий! Невероятно! Кожа обтягивала его кости так, что казалось, вот-вот порвется.
–Знаешь, о ком я говорю?– спросил другой Адриан.
То ли я сходил с ума, то ли это было очередным видением.
–О Тихом?
Адриан кивнул.
–Мы теперь на кратчайшем пути. Мы должны на нем быть,– ответил он, крепко зажмурившись и повторяя, как молитву:– Прости. Прости…
–За что?
Он не ответил, но его взгляд говорил о многом.
–Найди нас в себе,– сказал он, указав на меня пальцем.
–Не понимаю!
Я попробовал подняться и приблизиться к двойнику. Какие ужасы привели этого Адриана в такое состояние? Кажется, я мог догадаться. Я совсем недавно шел этим путем в цепях.
«Царь! Царь!»
–Один путь!– воскликнул Адриан Марло, многозначительно выставив вверх палец.
Я снова отпрянул. На его руке не было двух последних пальцев. Остались только кривые уродливые пеньки.
–Есть только один путь сквозь игольное ушко!
Это был старый афоризм Гибсона, и вспомнить его и самого Гибсона в этом гиблом месте было все равно что вспомнить солнечный свет на планете без солнца.
–Только вперед, только вниз. Не сворачивая налево и направо. Найди нас!– повторил другой Адриан.
–Говорю же, я не понимаю!
Красная лампа у двери погасла, и с громким, словно сигнал воздушной тревоги, воем ее свет сменился на голубой. Дверь с шипением открылась. Я перевел взгляд со своего двойника на сухопарого тюремщика, принесшего еду.
–Человек должен поесть,– сказал он, поставив пластмассовый поднос на пол, и с помощью контрольного жезла отсоединил цепь.
Кандалы остались на мне, но я смог опустить руки на колени.
Другого Адриана и след простыл.
Глава 23. Кукловод
Тянулись дни, но за мной никто не приходил. Не могу точно судить, сколько времени прошло, потому что вместе с доспехами у меня забрали и наручный терминал. Время я засекал по приходам и уходам тюремщика. Этот сухопарый zuk, крючконосый, черноглазый и бритый наголо, ничего не говорил. Он не снимал с меня кандалы, но и не приковывал обратно к стене. Дважды в сутки ставил новый поднос с едой и забирал старый. Он не задерживался, не отвечал на вопросы, что было неудивительно: из угла рыбьим глазом смотрела камера, ни на секунду не мигая.
Еда была отвратительная: каждый день кирпичик белой, тухлой на вид белковой пасты с каким-то зеленоватым пюре и горбушкой черствого хлеба. Мне оставили комбинезон, и система переработки выделений в воду еще работала. Так я получал больше чистой воды, чем можно было добыть из грязного крана в стене.
Прежде чем за мной явились гвардейцы, я насчитал шестьдесят семь приемов пищи. То есть тридцать четыре дня, если предположить, что еду приносили регулярно, что почти наверняка было не так. Когда-то мне доводилось обедать с младшим комендантом имперской тюрьмы на Малом Пагусе, который рассказал, что нерегулярная кормежка была обычным делом в его профессии. Иногда пищу подавали почти сразу же, потом максимально растягивали интервалы. У лишенного доступа к солнечному свету и прочим индикаторам времени заключенного сбивались ритмы, ответственные за внутреннюю организацию, комфорт и рассудок. Заключенный начинал беспокоиться, впадал в депрессию, терял сон, не говоря уже о нарушениях работы пищеварительного тракта и дискомфорте в желудке, вызванных нерегулярным приемом некачественной пищи. Эти незаметные пытки и еще менее заметные унижения шли вкупе с тем, что с меня тридцать четыре дня не снимали кандалы.
–Человек должен встать,– объявил гвардеец, о чьем приходе возвестила сирена, и для убедительности похлопал по дубинке на поясе.
Подняться само по себе было пыткой. От плохого питания, побоев и месяца сна на голом каменном полу мышцы сводило судорогами, поэтому меня снова избили, но весьма поверхностно, всячески избегая ударов по голове. Когда закончили, меня вывели – выволокли – в лабиринт коридоров, так ярко освещенный, что мне почудилось, будто я слышу, как жужжат лампочки под плафонами.
Лифт жужжал еще громче, пока с грохотом не остановился. Тяжелые двери разошлись, гвардейцы отодвинули железную решетку, закрывавшую выход. Мы очутились у контрольно-пропускного пункта, кишевшего одетыми в черное гвардейцами конклава, прошли через рамку-сканер и вышли в мраморный зал, украшенный фресками с изображениями идущих рука об руку лотрианцев.
Я догадался, где мы.
Тоннель пронзал самое сердце дворцового зиккурата, протянувшись от фойе и фонтанов до зала заседаний конклава. Меня вели к месту сосредоточения лотрианской власти. У громадных дверей я заставил свои босые ноги слушаться. Мне не хотелось, чтобы меня втащили пред очи конклава разбитым, сломленным и окровавленным. Мысленно, невидимо для окружающих, я облачился в парадные имперские одежды и гордо поднял голову, прежде чем предстать перед собранием властителей Содружества.
Внутри было сумрачно, лампы горели на минимальной мощности, отсвечивая красным. Я шлепал босыми ногами по полу, и мои шаги вместе с топотом сапог конвоиров эхом разносились под сводами над окружавшими нас пустыми трибунами. Впереди, по обе стороны от лежащей на огромном троне «Лотриады», надгробиями маячили спинки тридцати четырех председательских кресел. Люди, занимавшие кресла, молча наблюдали за моим приближением. Я поймал взгляд Первого председателя, мрачного седовласого мужчины, но он быстро отвел глаза, как будто заметив нечто неприятное в моем облике. Третий председатель – женщина, что сопровождала нас с Валкой в поездке по партийным фермам,– тоже смотрела на меня. Я увидел Шестого председателя, ту, что первой из конклава потребовала голоса, чтобы задать мне вопросы. Девятого председателя не было, зато был Двадцать Пятый, которого конклав лишил права голоса в первый день моего пребывания на Падмураке.
Был здесь и Лорс Таллег. Он сидел, как обычно, далеко слева и ухмылялся моему бедственному положению.
В остальном, если не считать нескольких мелких служащих, которым отвели место прямо позади председателей у прямоугольных дверей, откуда те выходили, и охранников, расставленных у прочих выходов, в большом зале никого не было. Армия секретарей и логофетов, прежде заполнявшая зал подобно зрителям в Колоссо, отсутствовала. Очевидно, меня собирались допрашивать при минимальном числе свидетелей.
Когда мы были на расстоянии слышимости от кресел, конвоиры толкнули меня вперед, и я рухнул на колени перед амфитеатром, где сидели председатели. Оказалось, почти половина кресел пустует.
