Только здесь не было ни Геракла, ни орла. Для мучений хватало одной цепи.
Урбейн был прав. Моя история не была сказкой. В ней не было ни героя, который освободил бы меня, ни всепобеждающего добра. Зато зла было хоть отбавляй. Зло есть всегда – и сьельсины были тем потопом, что смоет людей.
Я моргнул.
Орел исчез. На меня по-прежнему смотрели Урбейн и Северин, один – с усмешкой, другая – с каменным лицом.
–Пусть его снимут,– сказала Северин.
–Рано,– ответил Урбейн.– Он еще посопротивляется.
Глава 29. Засекая время
Если верить поэтам, время – милость вечности. Но разум превращает время в вечность. Разум может создать рай из ада, говорится у Мильтона устами Сатаны, отца лжи, того самого дьявола, чей образ сделали своим гербом мои предки. Разум велик, но даже его способность обманывать самого себя ограниченна. Ничей разум, даже мой, не способен создать рай из ада. Невозможно выбраться из тюрьмы или трудового лагеря, просто подумав об этом. Никто не скажет, что страдания лотрианцев окончатся, стоит им лишь вообразить лучший мир. Одно дело сказать рабам сьельсинов, чтобы они терпели и боролись за выживание, и совсем другое – попросить представить, что на них нет цепей.
Я не мог представить, что свободен, или выдумать себе лекарство от боли.
Пытка на стене продолжалась, пока я не подумал, что моей руке конец, пока не решил, что умираю от голода. Измученная конечность посинела от ушибов и кровопотери и ночами, когда кровообращение восстанавливалось, болела еще сильнее. Издевки тюремщиков стали хуже, их смех – громче и злее. Немые рабы посещали меня все реже. Наконец сьельсины пришли не для того, чтобы спустить меня со стены. Я даже не пытался сопротивляться, когда они закинули мои руки себе на плечи и потащили по Дхар-Иагону под статуями Наблюдателей в свой проклятый город, по винтовым лестницам и темным тоннелям к пещерной камере с железной дверью.
Оставшись там один, я уснул – надолго ли?
Никто не приходил. Даже Смерть, шаги костлявых ног и шелест темного савана которой я неоднократно слышал за дверью. Вопреки логике ее отгонял мой внутренний зверь, заставлял меня на брюхе подползать к кромке воды и к пополненным запасам протеиновых батончиков, оставленных Урбейном.
Я не мог позволить себе умереть.
Валка была жива. Я знал, что это так. Урбейн, Северин, Иован – все они лгали.
Я не мог умереть.
Хватит и одного раза.
Боль понемногу отступала, раны затягивались шрамами. Со временем я смог подниматься на колени, вставать. Я даже помылся в пруду, после чего стал пить только из тонкого ручейка, бежавшего вдоль известняковой стены. Я снова начал засекать время на стене, на некотором отдалении от первых зарубок.
Я был уверен, что прошел уже целый стандартный год и даже больше, потому что не помнил, сколько времени провел над вратами и пролежал на полу, восстанавливаясь от ран. Возможно, несколько месяцев.
Но я восстановился, пусть и не в полной мере. Стоял я по-прежнему с трудом, и несмотря на то, что мои мышцы заметно истощились, они казались мне тяжелее прежнего. Пройти от одного края темницы до другого было испытанием, и обычно я просто сидел спиной к стене, разглядывая тени, а над головой лениво кружил бдительный глаз Урбейна.
Сначала я разговаривал сам с собой, затем перестал.
Ящик с батончиками опустел и более не пополнялся. От отчаяния я принялся ловить склизких рыб, обитавших в пруду, и есть их сырыми, выплевывая кости. Со временем их вкус перестал казаться мерзким, а о вкусе вина и о теплых лучах солнца я вообще позабыл. Я выздоровел, но плохо, и вывихнутое плечо по-прежнему вело себя неуклюже. Как я ни старался, мне не удавалось поднять эту руку над головой, да и просто вытянуть ее было крайне болезненно. Что поделать? На этой руке все равно осталось только три пальца, и теперь я не мог держать ею меч – по крайней мере, надежно. ВИмперии можно было заново вырастить кости и кожу, восстановить плохо сросшиеся связки плеча, но я был далеко от Империи.
Возможно, я туда уже не вернусь.
Сама мысль об этом казалась удивительной. В конце концов я полюбил Империю, пусть и странной любовью. Несмотря на все ее недостатки, там был мой дом. Я любил ее не за то, какой она была, а за то, какой могла и должна быть. За то, что она не Дхаран-Тун. Не Падмурак. Не Воргоссос. Империя – место, где люди могут жить. Жить… и оставаться людьми.
Но путь туда был мне заказан. Я пропал во вражеских подземельях.
Без путеводной звезды, без луча света, который напомнил бы мне, как когда-то делал Гибсон, что ад – только здесь, а в остальной Вселенной тихо и спокойно.
Но единственным источником света здесь был тот, что мне дали враги, и он освещал только пещеру, где я томился.
Глава 30. Правда и ложь
На следующую аудиенцию меня пришлось тащить. Я попробовал идти, но ноги свело уже после двадцати шагов вверх по лестнице. Конвоиры со мной не церемонились, и до прибытия мои ступни стерлись в кровь.
Грот был освещен не привычным тускло-красным, а ярким белым светом, от которого заслезились глаза. Грубые каменные стены были покрыты мастерскими изображениями анаглифов сьельсинского алфавита: одни символы были маленькими, с яйцо малиновки, другие – огромными, как тарелки. Я узнал некоторые из них, но грамматических конструкций не понимал. Они не выражали законченных мыслей, не складывались в предложения. Сьельсины при взгляде на руны видели изображения, выстраивали грамматические и семантические связи, соотнося положение и размеры символов по отношению друг к другу, поэтому скопление меток могло одновременно означать разные вещи. Благодаря своим скудным знаниям я расшифровал, что в одном скоплении говорилось о«добродетелях» и «князьях», а в другом – о «хозяевах» и «рабах», но как они соотносились между собой, я так и не понял.
Конвоиры бросили меня на неровном полу, и я остался лежать с разбитыми коленями, тяжело дыша.
–Ennallaa kounsur,– скомандовал знакомый голос.
«Оставьте нас».
Бледные не спорили с повелителем. Я не мог даже встать, не то что драться, и мои руки опять были скованы.
Сириани Дораяика стоял в десяти шагах от меня, под круглой аркой. На нем больше не было ребристого доспеха. Вместо этого сьельсинский Пророк облачился в тунику из иринира, плотной блестящей ткани, отдаленно похожей на шелк. Руки его украшали серебряные кольца, с которых свисали цепочки, усыпанные сапфирами и лазуритами, а искусная черная филигрань обрамляла бледное плоское лицо. Белые волосы были аккуратно заплетены в косу и напомажены чем-то дымным и неприятным. В целом вождь выглядел не воином, а сибаритом.
Я попытался подняться с колен. Перед владыкой сьельсинов я чувствовал себя грязным оборванцем.
–Красота,– произнес Пророк на галстани, осматривая меня с выражением, с каким гурман изучает еду.– Страдание – удел праведников, не так ли?
