Ту ночь я провел без сна.
Наутро меня отыскал тот же человек, Линь, только теперь его отношение ко мне заметно улучшилось: первым делом он как следует извинился за свою бесцеремонность и любезно вернул мне документы с блокнотом. Очевидно, он остался доволен результатами проверки, как, впрочем, я и ожидал. Неожиданностью стала прекрасная новость, которую он мне принес: со мной хотел увидеться начальник отдела.
В сопровождении Линя я уверенно пересек три поста и очутился в запретном «дворе внутри двора».
Три поста: первый стерегла военная полиция, два человека, вооруженных пистолетами, с дубинками на поясе; второй пост охраняли солдаты Народно-освободительной армии, тоже двое, с черными блестящими винтовками, по забору вилась колючая проволока, посреди прохода стоял круглый каменный блокгауз, оснащенный телефоном и, кажется, пулеметом; третий пост патрулировал, прохаживаясь туда-обратно, всего один человек в штатском, безоружный, с рацией.
Надо сказать, я до сих пор не знаю, что это за отдел такой – 701-й, кому он подчиняется, военным, или полиции, или местному самоуправлению? Как я заметил, большинство его сотрудников были в штатском, но встречались и те, кто носил военную форму. Машины я видел и с гражданскими, и с военными номерными знаками, военные попадались реже. Кого бы я ни спрашивал, отвечали мне всегда одинаково: во-первых, напоминали мне, подобных вопросов следует избегать; а во-вторых, они и сами не знают, достаточно того, что это секретная госструктура, и неважно, кто ее контролирует, армия или органы местной власти – и то и другое принадлежит государству. Понятно, что государству… что тут еще можно сказать? Я перестал спрашивать, толку от этого все равно не было. Некое важное госведомство. Подобные организации необходимы любой стране, так же, как любому дому нужны свои меры безопасности. Без них невозможно обойтись, в их существовании нет ничего странного. Странным было бы их отсутствие.
Миновав третий пост, мы вышли к прямой тенистой тропе, обрамленной высокими, пышными деревьями. Птицы перескакивали с ветки на ветку, щебетали, вили гнезда; казалось, нас занесло в место, куда редко ступает нога человека, и чем дальше мы пойдем, тем меньше вероятность встретить хоть одну живую душу. Однако вскоре я увидел впереди красивое здание, шестиэтажное, облицованное коричневой плиткой, величественное и незыблемое. Перед ним простиралась площадка размером с половину футбольного поля, по бокам от нее тянулись прямоугольные газоны, а в центре стоял квадратный пьедестал с охапками свежих цветов, и среди цветов восседала каменная статуя, по форме и цвету похожая на «Мыслителя» Родена. Сперва я принял ее за копию «Мыслителя», но когда подошел ближе и обнаружил, что на голове у статуи «очки», а на постаменте в энергичном каллиграфическом стиле выгравирован иероглиф «ДУША», понял, что ошибся. Я снова пригляделся: каменный человек кого-то смутно напоминал, но я никак не мог сообразить, кого именно. Я спросил Линя, кто это, оказалось – Жун Цзиньчжэнь.
Я долго стоял перед статуей. Освещенный лучами солнца, Жун Цзиньчжэнь, подперев подбородок рукой, смотрел на меня осмысленно и выразительно, одновременно похожий и не похожий на Жун Цзиньчжэня из «Линшаньской здравницы», как человек в расцвете сил – на самого себя в старости.
Когда мы распрощались с ним, Линь, вместо того чтобы направиться к большому зданию, как я того ожидал, обошел его и привел меня в небольшой двухэтажный домик из серого кирпича с белым «швом», в западном стиле, а точнее, в пустую приемную на первом этаже. Оставив меня в приемной, Линь куда-то ушел; вскоре из коридора донесся звонкий стук металла о пол, и в комнату вошел, хромая, старик с тростью. Едва завидев меня, старик приветливо воскликнул:
–А, здравствуйте, товарищ журналист! Пожмем руки.– Я торопливо шагнул вперед, пожал ему руку и предложил присесть на диван.
–По-хорошему, мне следовало прийти к вам, ведь это я захотел с вами встретиться,– сказал он, усаживаясь.– Но сами видите, хожу я с трудом, пришлось пригласить вас сюда.
–Если я не ошибаюсь,– сказал я,– вы тот самый человек, который забрал Жун Цзиньчжэня из университета – господин Чжэн.
Он рассмеялся.
–Это она меня выдала, да?– указал он тростью на больную ногу.– А вы, журналисты, друг на друга не похожи. Неплохо, неплохо. Да, это я, а теперь позвольте спросить: кто вы такой?
«Ты же видел мои документы,– подумал я.– Зачем мне еще что-то объяснять?»
Но из уважения к этому человеку я все же в двух словах рассказал о себе.
Выслушав меня, он помахал пачкой бумаг и спросил:
–Откуда вы все это узнали?
Бумаги у него в руке были ксерокопией моего блокнота!
–Почему вы без разрешения копируете мои записи?– спросил я.
–Не сердитесь,– сказал он,– что нам было делать? За ваш блокнот отвечали пятеро, если бы мы читали по очереди, боюсь, раньше, чем через три-четыре дня, вы бы его не увидели. А так мы все его прочли, все с ним в порядке, секретной информации в нем нет, поэтому блокнот снова ваш, а не то стал бы моим.
Он улыбнулся и добавил:
–Со вчерашнего вечера мне не дает покоя один вопрос: откуда вам об этом известно? Расскажете мне, товарищ журналист?
Я кратко описал то, что видел и слышал в санатории.
Он понимающе усмехнулся:
–То есть вы, так сказать, сын нашего отдела.
–Не может такого быть, мой отец – инженер,– возразил я.
–Что значит не может? Как зовут вашего отца? Вдруг я его знаю.
Я назвал имя.
–Знаете?
–Нет, не знаком.
–Вот и я о том же. Отец не имеет никакого отношения к вашему отделу.
–Никто из посторонних не может попасть в «Линшаньскую здравницу».
Я был потрясен. Отец доживал последние дни, а мы до сих пор понятия не имели, кто он такой. И разумеется, если бы не этот случайный разговор, я так никогда бы и не узнал правду, подобно тому, как мастер Жун по-прежнему не знает, кем был Жун Цзиньчжэнь. Теперь я думаю: возможно, поэтому отец уделял нам с матерью до того мало внимания, что мать развелась с ним. Если так поглядеть, мать была к нему несправедлива, но суть не в этом – он предпочел стерпеть несправедливость вместо того, чтобы объясниться. Что это? Верность убеждениям или педантизм? Поступок, достойный уважения? Прискорбный поступок? Мне вдруг сдавило грудь. Лишь спустя полгода во время беседы с мастером Жун я пришел к пониманию и уверенности: да, это действительно достойно уважения, а не сожалений.
Мастер Жун тогда сказала: «Десятками лет, а может, и всю жизнь хранить свой секрет от родных – несправедливо. Но если без этого секрета не станет нашей страны или, по крайней мере, она окажется под угрозой – что ж, придется мне смириться с этой несправедливостью».
Благодаря ей я по-новому полюбил и зауважал отца.
Так вот, когда господин директор сказал, что в моих записях нет секретной информации, у меня словно камень с души свалился – ведь иначе мой блокнот попросту забрали бы. Но меня тут же окатили ушатом холодной воды.
