Подал стакан с чаем. Тепло приятно обожгло горло.
—Слышал, ты бригадир артели?— спросил я.
Он помрачнел.
—Ноги ж лишился. Ще на войне. В море ходит не часто. Смотрит за работой. Да возит что нужно на землю и приезжих. Но ловкий!— вставила Марина. Лодочник снова цыкнул на нее, мол, зачем при чужом!
—Али он не видал?— Она, не слушая мужа, продолжала:— Беда с ним! Ведь приходится пару обуви покупать! А был бы на селе еще такой калека — вскладчину дешевле.
—Ну, бригадир,— оборвал ее Данила.— А куда деваться?
Как объяснил мне Турщ, артель, которую устраивали вРяженом, имела сходство с парижскими коммунами. Имущество объединялось. А полученные от продажи рыбы деньги шли на общий счет и расходы. Рыбаков ставили в бригады по десять-двенадцать человек.
—Что, идут неохотно?
—Чего ж хотеть, когда, говорят, теперя все общее? Откуда ж моя лодка общая, когда ее мой отец строил?
Выпал удобный случай расспросить о нападениях на артель и порче сетей, но отвечал он неохотно, односложно. Мелькнула было мысль упомянуть Турща, что он, мол, обещал содействие артельных. Но ясно было, что здесь найдет, пожалуй, коса на камень.
—Рыбы тут много? Хватает?— я перевел на личное.
—Э, счас уж не то! Меньше стало. Раньше весло в рыбе застревало. По весне сбивали по-грязному икру со щуки, а то с сулы, с чикомаса
[23]. Теперь — вот она выручает,— он подвинул мелкую рыбку в газете.— Таранька. Полузгай, она как подсолнухи. Только солоно. Бывает, когда разлив, так ею держимся. Кандер
[24] на ей сварить, или в печку опять же можно заместо дров или ежели сырое все.
Гирлянды сухой рыбы висели под самой крышей.
—Дымит, верно, отчаянно?
—Известно, зато нечисть отпугивает. А и мышей.— Марина присела к столу. Тонкие смуглые пальцы ловко очищали мелкую рыбку.
Отхлебывая чай, я проглядывал сделанные за день заметки.
—Хочу еще раз на Гадючьем куте осмотреться.
—Это где нашли ее?— Хозяйка с любопытством наблюдала за тем, как я разбирал бумаги. Потянулась за наброском — берег, нос лодки.
Лодочник громыхнул стаканами, встал.
—Вы ее хорошо знали?
—К нам она касательств не имела. Разве только при учете рыбы… Спектаклю придумала в клубе, книжки носила.— Лодочник подвинул жену плечом, кивнул ей на посуду.
—Вы вот пишете да малюете.— Марина стряхивала крошки со стола, заворачивала рыбу.— Справно вам?
—Вполне.
—Может, свечку надо?
—Спасибо, я взял в лавке свечи и спички.— Я вспомнил, что хотел спросить.— Зачем в комнате зеркало над самой дверью? Высоко, лица не видать.
—Так это ж не для людей. Это для ангела-хранителя,— хозяйка удивилась вопросу.— ААвстрияк, как вы, тоже малюет. ИЛюбе, что там надо, все помогал. Он каплюненник, пьяница,— пояснила Марина.— Но добрый. Что попросишь — делает. Ох и страшный только,— она смешливо скривилась,— рожу мыши сгрызли.
—Вы же здешние места хорошо знаете. Как Люба могла на куту оказаться?— спросил я хозяина.
—А! Бис ее разберет. Там сейчас редко ходят. Пока казачья вода
[25] была, холодная, море было чистое. А багмут задул, русская вода пошла и уже — багрецовая. Ну, рыбаки сети ставят сторонкой. Рази только с ерика, когда в море идут, так мимо. Да и об эту пору там много змей.
Лодочник говорил медленно, рассматривал сложенные руки. Помолчав, перевел разговор.
—Вы если провизию хотите брать, так это, зайдите до последней хаты. Там ирьян
[26] хорош. Мертвецова жена держит корову и коз.
—Мертвецова — откуда такое прозвище?
—Жинка Петра-мертвеца. Так-то он Красуля. Заснул однажды, добудиться не могли аж с зимы, сНиколина дня до Пасхи. Хотели уж схоронить, но ничего, очухался, поднялся,— весело объяснила Марина.
—Пора вам. Вечереет, они по-городскому об это время садятся,— сказал лодочник.
Днем отчаянно, по-весеннему синее небо к вечеру вдруг рассыпалось легким снегом. В сумерках вода в полях отливала ртутью. Луна, опрокинутая в воду, просвечивала синим. По пути к больнице, где квартировал фельдшер Рогинский, мокрая земля разъезжалась под ногами, шел я медленно. Хорошо, что лодочник дал мне свои болотные сапоги, хоть и неохотно. Увидев, как я достаю веломашину, отсоветовал ее брать, прибавив, что не корова, со двора не сведут, а вот завязнуть в грязи выйдет запросто.
Рассовав по карманам прихваченные из Ростова на всякий случай вино и маслины, я шагал, держал в уме вопросы, которые, как бы то ни было, нужно задать. Задумался, какой же Люба Рудина была — в памяти мелькнула желтая кожа, сухие, безжизненные пряди. Фельдшер сказал, «заметной», теперь ничего от заметности не осталось. Меня грызла досада, что кто-то подкараулил, напугал, виноват в смерти молодой девушки, а взять, даже если найдем, не за что. Остается разве что разузнать, кто ее преследовал и поглумился над телом.
И что еще за «дела творятся тут», о которых упомянул фельдшер между делом. Жаль все же, что в сутках двадцать четыре часа. Может, мировая революция и это сумеет изменить, взялись же править календарь?
[27]
* * *
Личные комнаты фельдшера в больнице — ровно такие же, как в любой провинциальной гостиной. Буфет, лампа, этажерка. Сидя здесь, и забудешь, что кругом степь да вода. Я осмотрелся — цветные переплеты на полке, собрания сочинений. Отдал Анне Рогинской вино и маслины. Она улыбнулась, махнула рукой — «у нас по-простому, без церемоний». Из соседней комнаты через раскрытые двери доносились мужские голоса и стук фишек.
Сам Аркадий Петрович, в домашней кофте, с аккуратно повязанным пестрым галстуком-бантом, увидев, что я рассматриваю книги, потянулся за томиком, обдав меня густым запахом кельнской воды:
—Вернейшее средство развлечь хандру — книги, журналы. Даже в таком отдалении от центров очагов культуры,— он запнулся, запутавшись в словах,— в общем, даже здесь можно получать подписные издания. А кое-что, представьте, повезло добыть благодаря новой власти: в усадьбе владельца рыбокоптильного завода мебель, понятное дело, растащили и порубили, а библиотека досталась мне.
