Машинально я двинул кости.
—Клетка пятьдесят восемь символизирует смерть, вашего гуся зажарили и съели, игрок возвращается в начало пути.— Псеков смешал фишки.
—Гуся бы! Я бы съел!— Бродский поднялся, потирая руки.— Давайте уж закусим!
Компания зашевелилась, заговорили оживленнее.
—У Анечки есть борщ с начинкой. Это чудо какой борщ! Берут мелко нарезанные куриные потроха, желудочек… совсем немного, от одной курицы, ох!— говорил, жмурясь и смакуя, фельдшер.— Хотя на ночь, пожалуй, тяжело?
—Здесь говорят: «з на́чинкой»,— вступил Бродский.
—На второй день он особенно хорош! А уж если раздобыть сметаны!..
—Да что же вы рассказываете, а не накрываете!
Рогинский крикнул. Кухонная девчонка иАнна внесли тарелки, зазвенели приборами.
—А вам запеканочки
[34]. И не откажите, покурим на улице, на воздухе. У меня свой табак, сажаю.— Фельдшер налил нам по рюмке, и мы вышли на крыльцо.
В саду за домом я разглядел силуэты, похожие на высокие шапки,— ульи. От папиросы я отказался. Рогинский не настаивал, закурил сам.
—Держу пчел,— пояснил он.— А вот там курятник,— в темноте был слышен шорох кур,— яичко, если взять еще теплое, это!.. Сад. Сейчас не так видно, ранняя весна, но — Эдем, право.
Воздух был уже теплым, пахнущим землей.
—Извольте ощутить,— Рогинский размял в пальцах листок,— аромат! Богородская трава. Чабер
[35]. По поверью, Мария родила Иисуса на подстилке из этой травки. А! Тут кошачья петрушка — вех. Ну или, если угодно — печально известная цикута. То самое растение, которым был отравлен Сократ!
Я ждал очередной байки, но фельдшер замолчал, возясь в темноте у края грядки.
—Не опасно ее сажать?
—От мух-с первейшее средство.— Он постоял, покачался на носках, шумно потянул носом, вдыхая.— Воздух-то какой! Тут, между нами, накоротке… Не вяжитесь кАстраданцеву. У него все умозрительно. Он Рудиной, конечно, делал подарки. Простые. Но любая женщина в его ситуации — только повод к стиху. Он и моей Анне сонеты посвящает. Невротичный, еще испугается, сотворит что-то.
—А ему есть чего бояться?
—Ну, как хотите… Я вам, поверьте, сочувствую. Вам тут никто ничего не расскажет. Турщ уж сколько пытается дознаться о нападениях на артель, но все молчат. Бывает, и терпят лишения, а молчат.
—Боятся, запуганы?
—Запугать здешних — та еще задачка. Уж как старались. Но попытайтесь, поспрашивайте, что же, за спрос, как известно, денег не возьмут.
Я поинтересовался, с кого лучше начать.
—Может, со священника, отца Магдария?
Наш разговор прервал лай или визг, почти человеческий, от оврага, на одной заунывной ноте.
—Лисы кричат, тут много их,— пояснил фельдшер.— Вы интересовались, что мы делали и где были,— добавил он.— Так вот, мы сАней все дни проводим однообразно. Когда не заняты больными — возимся в саду. Вот и тогда провозились до позднего вечера.
Вернувшись сРогинским в дом, мы попали аккурат к накрытому столу.
* * *
—Вы спрашивали о суевериях,— вступил Псеков, подвинув ближе коробку с кильками.— Народ все же темный. Взять хоть этих бедолаг — партию краеведов…— Псеков аккуратно пристроил очищенную кильку на хлеб.
Узнав фамилию руководителя партии, ведущего раскопки,— Гросса, я вспомнил, что слышал это имя еще вРостове
[36]. Ученый, прибыл из Варшавы и вГраждан-скую беспрерывно копал курганы, даже под пулями.
—Жители недовольны, что они роют,— продолжал Псеков.
—Почему же?
—Считается, что если тревожить кости в курганах, то неотвратимы бедствия, к примеру, мор. Ряженое село старое. В этих местах селятся с пятого века, и краеведы тут постоянно что-то копают. Но им феноменально не везет! Как подступили к курганам в прошлый раз — встала в небе комета. За ней война, потом Гражданская. Ведь тут противостояние было страшное,— пояснил Бродский.
—Вроде кое-как устоялось, и они снова приехали копать. И тут началось!— вставил Псеков.
—Так ведь это не совсем те же копают?— спросил я.
—Разницы нет. Местным и боязно, и любопытно. Ждут от раскопок сокровищ.— Бродский, посмеиваясь, искал глазами масленку.
Фельдшер вмешался:
—Рекомендую, чудо какие огурчики! Аня закладывает в бочку прямо с капустой. И настоечка тоже самодельная.— Он подвинул ко мне рюмочку на ножке.— Казенную водку мы не пьем, вы — доктор, должны понимать.
—Рыковку
[37]близко не желаю,— подтвердил Псеков,— от водки настоящей отличается тем, что слабее градусов на десять и в четыре раза дороже, да и на вкус хуже.
—Однако в лавке при почте берут, если привезли,— отметил Астраданцев, приподняв рюмку в молчаливом салюте присутствующим.
Псеков насадил огурец на вилку, замахал перед носом рукой.
—Казаки, те свое…
—Ну казаки разве, а так… Чего не употребляют только. Луженые желудки! Septiformis sanguinem — Семибратняя кровь. А на деле — толченые кораллы с вод-кой, якобы первейшее средство при лихорадке.
—Ведь и толкут, и пьют!
—Она же яд, она же и лекарство.
Под общий, как позвякивание рюмок, разговор явился к столу графинчик поменьше. С настойкой зеленой, как леде-нец. Бродский плеснул воды в рюмки, жидкость помутнела, запахла полосканием для рта.
—Если позволите, кусочек сахара — вот, истинное наслаждение!— говорил Рогинский.— У меня огородик, вы видели. Полынь — травка пользительная! Предотвращает сифилис, излечивает от уныния. От блох опять же-с! Пол подмети, полынью окропив. И — блохи сгинут! Ужас ощутив. А мы вот, настоечку.
—Что вы там,— поторопил Псеков.
—Ну, medice, cura te ipsum!— закруглил фельдшер.— Врач, исцели себя сам.
Разговор скакал, как блохи от полыни. Я поймал обрывок обсуждения недавнего происшествия — порезали артельные сети. Скакнули к бывшему владельцу рыбокоптильного завода.
—В степи у него был табун, мельница, ну и завод, конечно. Дело свое знал,— говорил Псеков.
—Что с ним стало?— Я подумал, что неплохо бы сейчас крепкого кофе.
