—Ты же милиценер с города?
—Да.
—А я вот что видел! В щель смотрел и видел, как харя этот Любку за руку повел, круг чертил и ставил ее в этот круг, а она совсем голая!— Это слово парень внезапно выкрикнул.
* * *
Парни, кто посмелее, подошли ко мне ближе. Девочки остались в сторонке.
—Не слушайте, что бает попович. Он все лазает, подсматривает, ему наблазнится!
[40]
—Видел! Ведьмачит!— выкрикнул тот, кого назвали поповичем.
—Ты правда это видел?— Я подошел к парнишке. Не раз убеждался, что дети и подростки неплохие свидетели — всюду лезут и видят то, что не замечают взрослые.— Только не лги. Советская милиция обязывает оказывать содействие и давать правдивые показания. Как на духу.
Замолчали. Один помладше соскочил с мостков и припустил в сторону женщин на берегу. Я надеялся, что их потряс официальный тон моей речи, но, скорее они просто не поняли.
—Это что же значит?
—Все очень просто — закон запрещает врать и выдумывать.
—Какой же закон?
—Самый главный.
Пользуясь тем, что удалось озадачить мальчишек, я достал из кармана монетки, поднял одну из раковин.
—Сыграем?
С помощью игры Кима
[41]я часто тренировал память. Принцип предельно прост: водящий показывает остальным несколько предметов, потом накрывает их ладонью. Убирает один и снова показывает. Надо восстановить, что было до того, как один из предметов убрали.
—Зачем это?— спросил мальчишка.
—Вот, проверим бдительность твою. Сможешь ли ты в милиционеры пойти?
Как я и ожидал, подростки заинтересовались. Угадывали предметы на ладони с хохотом. Между делом я показал и монетку-амулет, что нашел уРудиной. Но никто не проявил особого интереса. Разговорились. Тот, кто говорил про ячейку, угадав снова верно, хохотнул, уселся. Говорил, задрав голову:
—Попович брешет. АЛюбу мы знали,— он оглянулся на остальных,— по ячейке при школе колхозной молодежи. Она там учила в вечерней школе. По истории интересно рассказывала. Вот про Марата, как зарезали его. Читальню хотела наладить.
Австрияк то застывал, прислушиваясь к нашей беседе, то оживал, снова начиная работать.
—Она нам помогала на работе по утечке рыбы. Мы смотрим на берегу за рыбаками, чтобы не воровали колхозное. Если видим, что кто-то спрятал рыбу и несет домой, бежим в ячейку. Это задание такое, и эта работа нам засчитывается.
—А родители ваши что говорят на это?
—Ругают. А то и за вихры.
—А Люба за нас заступалась.
—И за меня заступилась!
—А было, я книгу библиотечную в воду упустил, думал, она заругает, а она…
Поднялся гам, каждый спешил сказать оЛюбе что-то свое, хорошее. На мои вопросы о реакции папки-мамки отвечали уклончиво, тушевались, своих не сдавали. Я напрямую спросил, с кем ругалась Рудина. Указали на Австрияка.
—С Австрияком вон.
—С харей.
Под предлогом проигрыша очередным пацаном в Кима я прервал игру, обозвав ребят раззявами и посоветовав тренировать внимательность. Мальчишки пофыркали, но расползлись. Потерять их интерес к себе я не боялся, любопытство подростка-мальчишки обратно пропорционально задетому самолюбию.
Якоб бросил сети. Пошел к мосткам. Он сместился, солнце било ему в лицо. На правой стороне несколько шрамов. А левую будто стесали рубанком. Глаз сполз. Перекошенная верхняя губа задрана к носу. Нос — видно, что был крупный,— раздроблен и тоже в шрамах.
—Смотрите вот сюда — в точку у плеча,— сказал он.— В лицо не смотрите.
По-русски он говорил медленно, очень правильно подбирая слова, но с сильным акцентом. Из-за травмы звуки с присвистом выходили из торчащих из вывернутой плоти, как растопыренные пальцы, зубов.
—Я врач, меня не смущает.— Я смотрел ему прямо в глаза.— Простите, но ведь это у вас пластическая хирургия была? Я только читал о применении, но на… практике видеть не доводилось.
—Вы первый, кто догадался, что мне сделали операцию,— ответил он.— Глаза спасли.
Первые такие операции стали делать после мировой войны. Приживляли к лицу кожу руки, больной был вынужден неделями жить так. Процесс был мучителен, а результат непредсказуем.
—После операции я жил в госпитале. Хорошие врачи. Я помогал. Но тяжело было, много страданий. Носил резиновую маску. Вызвался сюда. На стройку. Людей не так много. Меньше смотрят. Думал, это будет лучше.
—А как вышло?
—Плохо вышло. Остаться бы мне там, но я… дурак.
Усмехнулся, получился звук, похожий на фырканье лошади.
—Мальчиков не слушайте,— продолжил он.— Что круг чертил или другое. Я просил ее позировать, для рисунка.
Тут я понял, что общего в чертах Евы и змея.
—Вам рассказали, думаю, о ней. Сказали, может, что распущенна, не блюла себя, только это обман. Она красивая. Очень красивая. А они все вокруг нее.
—Кто же все?
—Все они. Один все смотрел, не подходил.— По описанию я узнал Нахимана Бродского.— А этот kommissar не стеснялся. Обсуждали ее, осуждали, а все к ней таскались. Но она не всерьез. Ничего им.
—А кто всерьез? Она ждала ребенка, знаете?
—Знаю,— помрачнел,— вы ведь ищете, кто виноват? Я! Kommissar верно меня взял в кутузку,— выговорил с присвистом.
Я напрягся, нахмурился, сел так, чтобы удобнее вскочить, если Якоб вздумает бежать.
—Вы отец? Это вы ее напугали?
—Нет,— ответил он просто.— Не я. Но я отпустил, не смог удержать. Она хотела, чтобы мы сошлись. Вот таким меня хотела. Говорила, что общество теперь новое, время новое, все равные. Ребенка родить можно и что я — муж.
Искала «гавань», подумал я. Но можно ли ему верить? Такая травма не могла не отразиться на психике. Опять же налицо экзальтация и зацикленность на погибшей.
—А потом передумала,— продолжил он.— Сказала, что не хочет ребенка. И уехала.
—Вы поспорили. Свидетели видели, как вы ругались,— сказал я.
—Она ругалась.— Он подернул губой.— Я не могу. Не говорю громко. Это мне тяжело.
—Допустим, я верю вам. Но кто мог напугать ее? Преследовать, может, ударить. Это важно. Если любили ее, помогите найти.
—Она ничего не говорила. Мало говорила со мной. Знала, я,— произнес он с трудом,— ich liebe sie
[42]. Я следил. Мне было мучительно, когда она с другими. Но Любаша злилась, и я перестал.
