—Пока вы были заняты, я тут присмотрелся к конвертам, маркам. Заметил следы желатина…
Жульничество с марками было мне знакомо еще по старым делам с полицией. В мелких уездах действительно ездили по станицам и селам, собирая письма. Марки везли с собой. Продавали за наличные деньги. Астраданцев продавал одну марку несколько раз. Способ простой. Смазывал марки сверху эмульсией желатина или белка и в таком виде наклеивал, ставил почтовый штемпель. После штемпель, приложенный к эмульсии, легко смывался простой водой. И вот — на руках чистая марка. Конечно, письма таким образом «терялись». Но кто узнает? А если и узнают, что не дошло, так отправят снова. Шельмовство на копейку, однако на папиросы, глядишь, и набегает.
—Какие марки, помилуйте! Откуда. Что за метафизика,— он замахал, чтобы я отошел от двери,— и что вы так громко, тише!
—На таком деле можно иметь приятную, пусть небольшую сумму. И абсолютно не метафизическую,— сказал я и продолжил:— Но мы же с вами не враги, а скорее приятели. Так славно посидели уАркадия Петровича. Да и не мое это, в сущности, дело. Так и вы уж, по-приятельски, подскажите. Казалось бы, штука простая, вот как эта самая марка, а никак не добиться ответов, какие здесь отношения связывали Рудину.
—Да ведь же ву ассир
[54], сказать нечего! Пожалуй, разве что вот Аркадий Петрович не упомянул, запамятовал, Любовь собиралась к ним. Как раз накануне.
—Собиралась или зашла?
—Твердо могу сказать одно: собиралась. Столкнулись на улице. Я предложил зайти в почтовую контору, выпить воды. Ей нехорошо было. Но она отказалась. Сказала, спросит совета в больнице.
—А мелкие подарки Рудиной, признайтесь, вы делали?
—Откуда эта мысль? Намеки на обеде?— прищурился.— Зачем же вы делаете так далеко идущие выводы?
—А вы сами как далеко зашли?
—У меня не так много свободных средств. Да и зачем бы мне подарки делать!
—Например, затем, что она ждала вашего ребенка? От которого вы убедили ее избавиться. В городе, о чем вы вряд ли знаете, ведут записи в абортных комиссиях. Рано или поздно я доберусь до Ростова, сделаю запрос.
Он откликнулся неожиданно абсолютно равнодушно:
—Узнавайте.
И явно успокоившись, продолжил:
—Не отрицаю, я ей сочувствовал. Молодая, красивая женщина, характер взрывной, не уступит и мужчине, и все же слабый пол. Попала в ловушку новых свободных нравов. Кто бы рискнул взять ее за себя замуж? А ей, как и всем барышням, нужно плечо.
Он приподнял покатые плечи.
—Так и женились бы, чтобы спасти,— я поддержал его тон.
—Зачем? Как личность — я по своему типу одиночка, не желаю быть связанным узами.
Ясно, предлагал, но она отказала. За такого пойти не с ее характером.
Астраданцев уже держался свободнее. Облокотился о стойку, нагнулся.
—Вы за ужином упомянули…
Он не дал мне закончить:
—Сказал из личной неприязни. Исключительно. Признаюсь! Ничто человеческое, как говорится…— Он широко развел руки, показывая, что не чужд слабости. Демонстративно принялся перекладывать предметы на стойке.
—А что вы делали тем вечером, когда Люба Рудина пропала?— спросил я.
—Я, вспомнить бы… Прошелся в лавку, были надобности. Да! И, кстати, вечером же я видал Нахимана, беседовал с нашим комиссаром. Я удивился, помнится. Бродский потом пошел в сторону оврагов. Думал его окликнуть, пройтись вместе. Но он ходит слишком быстро.
На ловца и зверь! У пристани о чем-то говорили Бродский и фельдшер. Рогинский придерживал шляпу от ветра, отмахивался от слов. Мне показалось, они спорят. Бродский заметил меня, махнул. Я подошел к ним. Мостки гнулись, волны накрыли уже большую их часть, вскипали между досок.
—Ждете письма?— Рогинский ткнул тростью в сторону почты.
—Наоборот, подумывал кое-что от-править. Но дорога окончательно непроезжая.
Фельдшер нажимал палкой на доски, стряхивал воду. Подхватил меня за локоть, потянул, Нахиман уж шел впереди.
—Аркадий Петрович, хотел кстати спросить, Люба Рудина ведь была у вас накануне поездки в город?
—Для чего же ей быть? Не было. Мы весь день провели дома, копались в саду, я говорил. Аня вечером, каюсь, откупорила наливку. Нигде не растет такая вишня, как здесь! А вишневая (он ударял на «и») наливка моя любимая.— Он засмеялся.— Вы спутали.
Он быстрее шагнул вперед. Я, чуть поскользнувшись на мокрых досках, был вынужден придержаться, схватив его за плечо.
—Аккуратнее! Вода-то здесь глубоковата для вас, Егор Алексеевич.
—Боитесь, утону?
—Тьфу на вас, и говорить-то такое бросьте! Типун вам, вот я по дереву постучу.
Он постучал ногтем по трости. Снял картуз, отер лоб.
—Прошу простить, но зачем вы постоянно скоморошничаете? С Турщем, допустим, понятно. А со мной? Я пока не враг.
Посмотрел, пожевал губами, замахал за моей головой Бродскому:
—Идем, идем к вам!
* * *
Нахиман Бродский предложил пройтись вместе до спуска к оврагу и, как сам сказал, «сделать вам рекогносцировку, как тут у нас ландшафт устроен». Добавил, что хорошо знает округу. Я не отказался. Сразу получилось перейти на почти дружеский тон. Нахиман —бывший служащий канцелярии завода, теперь работалделопроизводителем заготовительной конторы. Удачный случай расспросить его о делах артели. Мы прошлись немного вдоль берега. На ветках яблонь набухли темные плотные почки. Ветер сминал крылья чаек.
—Пострадали в пожаре?— я кивнул в сторону почерневших стен с обгоревшими провалами вместо дверей, торчащих на краю, как гнилые зубы.— А что же не отстроят?
Нахиман помолчал, рассматривая развалины.
—Вам разве товарищ Турщ не говорил о перегибах? Он любит это словцо. Перегнули. Было дело.
—Вот, кстати, оТурще. Признаю, характер! Со скрипом идет на контакт, а ведь я прислан как раз чтобы оказать со-действие. Однако работа наша не строится. Раз уж вы хорошо его знаете, посоветуйте: как бы мне найти к нему подход?— я старался говорить как можно простодушнее.
—Я? Помилуйте! Откуда у меня с таким, как он, близкое знакомство? Он здесь власть. Да и все.
—Странно… Астраданцев упомянул, что вы сТурщем вполне по-приятельски беседуете. Даже прогуливаетесь.
—Не советую его слушать!
Неожиданно резко высказался, что Астраданцев, мол, «офранцузился» в ранней молодости — то есть подцепил венерическое заболевание. Принимал множество порошков. Да и в выпивке не слишком воздержан. Но потом, как будто пожалев о своих словах, приостановился:
