—А ты не сочиняешь? Охотники, мабуть. Птицу бьют, самое сейчас время, чирок идет.— И прибавил равнодушно:— Или малые озорничают. Вон на крыльце с утра опять сороки дохлые, Марина ругалась!
На ужин была щерба
[57]с рыбой. Напитавшись этими водоплавающими продуктами, я отчаянно хотел чего-то земного, начинал сам водянеть и растворяться. И мысли, казалось, плавали в тяжелой придонной воде, мутной от ила. Уже устроившись на ночь, никак не мог уснуть. После борьбы с непогодой на берегу думал, сон сморит, как только смогу наконец лечь. Но не тут-то было! Пробовал было разобрать свои записи, сосредоточиться не получалось. А в первом часу ночи стекла задребезжали от отчаянного стука. Жена лодочника, выскочив во двор, успела только увидеть тарабанящую девчонку. Но толку не добилась. Та бегом помчалась к баракам общежития, на ходу крикнув, что девушки зовут «доктора с города, чтобы шел быстрее».
—Девке там плохо! Крутит ее! Блазнится чертовщина!
Я поспешил за ней. Перед высокой дверью в барак нагнал, девчонка тащила тяжелый таз, полный воды. Я придержал ей дверь в узкий, как кишка, коридор. У комнаты толпились девушки, полуодеты, кто и босиком. Увидев меня, посторонились, пропустили.
Комната с рядом железных коек, одна сдвинута в сторону. На кровати девушка, скручена, колени к подбородку. Над ней низко склонилась баба Терпилиха, широкая, показалось, душит. Шагнул поближе — наклонилась, водит ладонью, к руке примотана челюсть животного, бормочет:
—Зубы, зубы, грызите хворину!
Бросила мне, не оборачиваясь:
—Боль ей заговариваю. Помрачилася она, жалочка,— Терпилиха цокнула языком.— Испуг, он и в голове стоит, и в суставе.
Достала суровую нитку крученую:
—Болезнь вывожу.
Девушка кричит, стонет.
—Отойдите, мне нужно посмотреть,— я говорил негромко, чтобы не напугать девушку. Та сжалась, пот на висках.
Терпилиха закрыла от меня кровать.
—Двое-то лучше, сильнее,— продолжал уговаривать я.— Вы помогли, теперь мой черед.
—Ты ври, да не завирайся. Помогла! Ты ж, доктур, смотришь на меня как гусь на гамно. А ить заговор истинно лучше порошка спомогает!
Терпилиха проговорила строго, неприязненно, но отступила.
—Вы ей давали какие-то средства?— спросил я, вспомнив о семибратной крови.
—Ничого не давала. От, тута все, смотри!— Развернув тряпку, показала несколько аптечных склянок со смытыми этикетками. Откупорил — слабые травяные настойки. Сунул их себе в карман. Терпилиха шумно повела носом, но ничего не сказала. Вытащил пробку из бутыли от кельнской воды, понюхал. Бабка запричитала, вытащила из моих рук бутылку.
—Глаза-то открой!— плеснула мне в лицо щепотью.— Святая вода! На-ко умойся.
Облизнул губы, отер — вода.
—Вы уже здесь, отлично!— В комнату быстрым шагом вошел фельдшер.— Пришлось сбегать за солью, рвотным.
—Юля,— Рогинский обратился новым голосом с жесткой нотой к старухе,— вы сейчас ступайте. Мы с доктором сами.
Терпилиха все же не ушла, но посторонилась, встала рядом в углу темной кучей. Я осторожно осматривал девушку. Кожа покрасневшая, сухая, горячая. Глаза блестят в лихорадке. Зрачки, я проверил, расширены, нет реакции на свет.
—Ой, не могу. Ой, лезет, ползет, щекочет. Там, вон там!— Девушка отшатнулась, принялась заматывать ступни простыней.
Терпилиха подала голос:
—Ей блазнится, вроде гады по ей лезут.
—Острое психомоторное возбуждение с бредом,— сказал фельдшер, возясь со склянками.— Были hallucinatio. Я решил сначала, что отравление. Живот у нее крутило, рвота.
—Что она пила, ела?— Я крикнул в сторону открытой двери:— Говорите, быстро! И поточнее.
Девушки загалдели. Из их слов ничего не разобрать, испуганы, одна ревет. Прикрикнул. Одна вышла вперед, вытащила из юбки склянку.
—Что это и откуда, не юлите!
—Это Любы, Любашки Рудиной. У нее в шифоньере хоронилось. Дашуня нашарила и приняла.
Из дальнейших всхлипов от двери я уяснил, что девушка на кровати, Дашуня, «не устояла» с женихом. Да, может, и не было плода, чтобы травить, но испугалась. Что мать, отец прибьют ее. Знала, что «Любе дали полынь-траву, чтобы ребенка выкинуть». Нашла и выпила. Стало плохо.
Я вытащил пробку, определил запах, рискнул попробовать немного на язык — вкус мерзкий.
—Может, вы врете, она отравиться хотела?
—Вот те крест, думала, для плода это! Это Любина склянка. А мы в карман после прибрали.
—Глотнула. Скривилась. Но ведь лекарство. Они ж завсегда муторные.
«Да, полынь!» «Полынь, она ж горьконька», «Вот и выпила разом»,— затараторили наперебой.
Я говорил с девушками и раньше, по приезде. Тогда отпирались, твердили, что близкими подругами не были. Свечку не держали и не знали ничего ни про ребенка, ни про аборт. Конечно, соврали, дурочки, от страха и скрыли.
Девушка на кровати корчилась, стонала. Принималась сбрасывать одеяло. Крича, что полосы «вьются, вьются!», пыталась смахнуть их ладонью. Вырывая руку уТерпилихи. Та держала крепко, приговаривая: «Тише, доня, тише, тише. Вот, ничо́го ж нету!» Я свернул одеяло, убрал.
Провозились мы втроем вместе с фельдшером иТерпилихой до самого утра. Промыли желудок, дали успокоительное. Наконец Даша впала в тяжелый как беспамятство сон.
* * *
На рассвете фельдшер сгорбился на стуле около кровати, обхватил голову руками, не поймешь, задремал или нет. Трогать его я не стал. Девушки принесли нам кипяток, немного хлеба, сахар.
Бабка размачивает в кипятке кусочек, причмокивает, посматривает на меня:
—Порча на тебе. Ты пошукай под порожцем. Ежли иголки натыканы — это завиштники твои! А соль — на ссоры.
—Я посмотрю.
—Ой! Хиба ж ты станешь? Думаешь, брешу.
—Нет,— я усмехнулся,— ничего не отрицаю.
—Трицает он. Великатный
[58]. Все же пошукай.
Она перекрестила хлеб, бросила мне:
—Это чтобы домовой не нюхал.
—А если понюхает, что?
—Не надсмехайся. С ними уметь надо! Сарайник-то, бывает, лошадей губит. А дома кто живет, вот он ежели стучит по низам али по крыше, умереть хозяину. Если знать, как приняться, все отвести можно.
Подвинул ей еще кипятка, проверил догадку:
—Сороки у меня на подоконнике, это тоже порча?
