После Устинья, не смущаясь наготы, встала, прошлась по комнате. Постояла у стола, переложила книги, бумаги слетели на пол. Подняла перевернутую фотокарточку Юлии Николаевны в светлом платье на благотворительном балу, снятую еще до замужества. Я все возил ее с собой всюду. Сам не знаю зачем.
—Это кто тебе? Жена, что ли?— Она отнесла карточку подальше от глаз, рассматривая. Закусила темную губку.
—Красивая, нарядная. Нарядить любую можно. Муж мне шубку белую с цигейки привез, так свекровь ажно скособочило.— Она сунула карточку в книжку. Захлопнула.
Я окликнул ее в постель. Но она отошла к двери, прислушалась.
—Они еще долго будут!— Наконец забралась на кровать, прижалась ко мне. Через ставни падал косой свет.
—Ох и глаза у тебя, как у кота, зеленые. А кудри-то как у девки. Что ты не острижешься?
—Не нравится тебе?
—Нет, необвычно.
Медленно провела по моей груди горячей шершавой ладонью.
—Отчего креста нет?
—У меня есть, от матери. Но она другой веры. Бывает, и ношу, но чаще в кармане.
—Нашей веры крест нужон.
—Что же, два надевать?— Я перехватил ее пальцы, целуя.
—А хоть бы и два.— Она откинулась на подушку, закинула голову.— У нас вот в селе было, один парень захотел лоскотух повидать.
—Это кто же такие?— Я подвинулся губами к теплому плечу.
—А вот, если девка весною помрет или летом, то не успокоится. С русалками будет. С теми, что утопли, а играются. Станет лоскотухой. Он и решил таких повидать, да чтобы живым уйти.
Я поймал ее губы.
—И что же, вышло?— спрашивал, целуя.
Она неохотно, с улыбкой, отстранилась. Я подвинулся, чтобы рассмотреть ее в сумерках.
—Вот, слушай! Ему один там присоветовал, мол, надень два креста. Один наперед, а другой на спину. А потом разденься догола. Да иди на берег. Лоскотухи, они ж от спины кидаются.— Легко передвинулась, обняла меня за спину.— Вот так! А ежли там крест, то им тебя не коснуться. Парень так и исполнил. Только все одно — заиграли, залоскотали его до смерти… Люба-то наша, глядишь, лоскотухой и стала! В весну померла. И схоронили не по-людски, с могилы вынули.
—Брось это.— Развернувшись, я снова уложил ее на постель, целуя ямочку у ключицы.— К чему этот разговор?
—А разное может быть! Ты вот не боишься с мертвяками возиться.
—А ты? Неосторожно по ночам одной ходить и на лодке.— Не выдержав, я опять прикусил ее губы.
—Ни богов, ни рогов не боюсь.— Она, смеясь, возилась подо мной.— Разве что водяного. Он, когда рыбой ходит, цветом бывает как налим, цвятной, знаешь? Тут они не верят в это.
—Тут верят в змея.
—А! Змей гуляет, ласку ищет, лаской душит.— Она закинула руки мне на плечи, потянулась к лицу, губам.
Одевались второпях. Я зажег лампу, подвинув подальше от окна и накинув на ставень снятую наволочку.
—Когда я еще тебя увижу?
—Приду к тебе сама, как сумею.
—А если придешь, а мне уж уехать пришлось?
—Возвернешься,— она говорила с такой славной нахальной уверенностью, что я, не сдержавшись, рассмеялся и снова ее обнял.
—Напрасно ты зубоскалишь.— Устинья вывернулась из-под руки, оттолкнула меня, будто рассердившись. Кивнула в сторону книг на столе.
—Захочу — забудешь кралечку свою нарядную! Бабка присуху мне сказала.— Она заговорила распевно:— В чистом поле лежит синее море, в нем синий камень. Там живут черт с чертовкой, бьются до последней крови капли! Так пусть,— она прижалась ко мне, зашептала на ухо,— вы с ней так же режетесь! И навсегда разойдетесь. Ключ, замок!
Прибавила лукаво: «Так-то вот!» Присела, натягивая башмачки. Я, опустившись рядом на колени, помог ей.
—Не злись. Побудь еще со мной.
Она все отодвигала мои руки.
—Пора мне! А может, и вовсе больше не приду!
—Ну, я тогда сам к тебе.
—Сам! А я прямо ждать буду, ночь не спать! Этот, который тут власть,— очевидно, говорила она оТурще,— так-то он смотрел. Сапоги начищены. А ить сколько их ни чисть — казак с него не бравый!
—А я? Бравый?
—А ты что?— Она смягчилась.— Ты ученый, доктор. Собой интересный. Так верно ли, что скоро уезжаешь?
—Мне дали задание узнать, от чего Люба умерла. Я узнал.
—Зачем ты тогда тут еще? Лодкой добраться можно.
—Есть дело. Ведь не по-хорошему с телом Любы поступили. Да и обидел ее кто-то, испугал.
—Так ведь не убили ее. Не снасильничали. Разве твое начальство тебя не заругает, что ты тут все груши околачиваешь?
—Не заругает.
—А она?— намек был на фотокарточку Юлии. Устинья снова дразнила.
—Это уже вовсе пустое!
В прихожей мы на минуту остановились, я осторожно распахнул дверь. Тянуло свежестью от воды. Тонкий, как обрезок ногтя, месяц повис над кривой яблоней.
—Маленькая была, думала, ветер оттого, что деревья шумят, гнутся,— вот и ветер получается.
Ее чайка, легкая лодка, стояла неподвижно в камыше у самого берега. Устя забыла на берегу свой сверток и, смеясь, ловко поймала его, уже стоя по щиколотку в воде.
Улица Ряженого была темна, но в окнах больницы, в комнатах фельдшера, мелькал свет. Поколебавшись, я все же поднялся на крыльцо, постучал. Открыл мне Рогинский. Извинившись, что поздно, я спросил про состояние Анны. Тот горячо уверил меня, что следит за женой и днем, и даже ночью.
—Сменяемся с кухонной девчонкой. Анна совершенно разбита. Не выходит из комнаты. Но у нас и радость! Новость! Псеков наш совершенно счастлив! Наконец получил вызов из Италии. Не поверите, целовал его. Пришлось аж вТаганрог! Добрался с трудом. Обил все буквально пороги, но выдали. Вот!
Я зашел. За столом привычная компания. На столе чай, хлеб, шоколад. Псеков кивнул мне:
—Проходите, Егор! У нас небольшой пир.— Он аккуратно расправлял на столе желтую бумагу.— Наконец-то бумаги получил. Это почти чудо! Есть немного вина, останетесь?
—Благодарю, но не могу. Рад за вас. Когда едете?
—И не думал, не думал пока. Ведь почти не надеялся.
Я еще раз отказался от настойчивых приглашений, сказав, что кстати хочу кое о чем спросить Нахимана с глазу на глаз. Мы вышли на улицу.
—Скажите мне прямо, вы накануне пропажи Рудиной заходили кРогинским?
Бродский помолчал, разглядывая меня. Потом заговорил:
—Не думайте, что я вам скажу что-то против Анны Леонидовны. Она и ее муж люди слабые. А топить слабых… Хотите, как это у вас говорят — привлеките меня, допросите по форме, но говорить против них я не стану.
