—Бросьте! Рогинский склонен к мелодраме, но вам ни к чему сатрапа из меня делать. Ваши слова им, напротив, только помогут. Говорите и вспомните точнее! Заходили вы к ним? Кто говорил с вами и что сказал?
Подумав, Нахиман Бродский все же подтвердил слова фельдшера. Добавил, что тот был встрепан, встревожен приступом Анны. Ее рыдания были слышны и внизу. Истерика, видно, с ней случилась, когда склянку с белладонной вернуть не удалось.
Наконец вернувшись в свою хату, я столкнулся с хмурым хозяином-лодочником.
—Куда ж вы так поздно ходили?
—На реку плавать.
—Дело хорошее. Остужает. Спать крепко будете.
Я бы вспылил, что он суется не в свое дело. Но спать на самом деле очень хотелось.
* * *
Другим утром я почти столкнулся сТурщем у входа в его хату. Несмотря на ранний час, он был полностью одет и явно торопился. Однако посторонился, пропуская меня и попросив «изложить скорее». В комнате он продолжил стоять, опершись двумя руками на спинку стула.
—Я коротко, как просили. Отец ребенка Любы Рудиной вы. И о вас говорится в письме, которое я нашел в ее чемодане. То самое, что так и не дошло до краевого начальства.
Я ждал, что он возмутится или вовсе выставит меня. Он не сделал ни того, ни другого. Тогда я продолжил:
—Это было моей первой мыслью. Но кое-какие события меня сбили. Теперь же они разъяснились, и я уверен в выводе. Первый резон — ее вещи: жакет дорогой и не вяжется с туфлями. Потом пудра, безделушки в общежитии. Очевидно, что подарки, и не из местной лавки. Значит, поклонник при деньгах и имеет возможность часто бывать в городе. Новость о ребенке вас не удивила. Ведь на аборт в город вы ее отправили — я вспомнил банки с краской в клубе — под надуманным предлогом. Да и в самом деле, вРяженом все всё знают. Но никто так и не сказал, с кем же уРудиной была связь. Астраданцев, правда, выпив у фельдшера в гостях, раздухарился, но после пошел на попятную. Кого тут могут так опасаться, чтобы не сказать прямо, молчать? Только вас.
Турщ покрепче перехватил стул. Но молчал. Я продолжил:
—Я ведь легко могу узнать в абортной комиссии, кто устроил ей врача. Вряд ли она сама.
Тут я бил наугад. Один раз этот довод сработал. Скорее всего, уТурща хватило бы ума запугать Любу, чтобы она не оставляла фамилии. Но он и не думал отпираться.
—Не отрицаю. Вещи да, дарил. Зеркало это или что там, нет, не я,— он снова заговорил в своей телеграфной манере.— И про ребенка правда. Я был против деревенских методов. Все устроил в городе, с врачом. Чтобы наверняка.
Вот и объяснилось, почему Люба Рудина сунула в комод склянку от жены фельдшера, не выпила.
—Оправдываться не стану. Наша связь сРудиной была по согласию. Ребенок — случайность, осложнение. Она это поняла. И про краску она сама предложила.
—Неужто?
—Да. Не хотела, чтобы знали. Позор, хоть и женщина новой формации, а бабы начнут мусолить — по улице не пройдешь. Сволочной народец.
—А письмо, которое она собиралась отправить начальству?
—А что письмо? В области половых отношений близится революция, созвучная пролетарской. Сейчас другое отношение.— Он перестал сжимать спинку стула, расслабился.— Ребенка нет. Люба — женщина свободная. Разбежались бы каждый своей дорогой.
Он встряхнулся, посмотрел на часы на столе.
—Зачем мне ее караулить? Мне ни к чему было ее поджидать или гнаться. Или думаете, я топил и заматывал? Давайте скорее закончим.
—Нет, не думаю. Но вы можете знать — кто. С кем еще у нее была связь? Или, если не личное, так, может, ее общественная работа? Ссорилась ли она с кем, угрожали ли ей?
—Не знаю. Знал бы — сказал. Работа может быть, но никто конкретно бы не высунулся.— Он помедлил.— Эта выходка с тканью, может, для того, чтобы меня зацепить. Или месть.
—А есть кто-то, кого подозреваете? Кто мог сделать такое из личных побуждений?
—История эта мне навредила. А вот чтобы кого подозревать — нет. Больше мне нечего сказать. Нужно идти.
Выяснилось, почему Турщ был так взвинчен и куда торопился. Неохотно, кромсая слова, он объяснил, что вчера, уже поздним вечером, напали на партию краеведов. Те перевозили находки из полевого лагеря вРяженое. Здесь у них была комната-склад при клубе, нечто вроде основной базы. Нападавшие избили сотрудников партии. А уже знакомому мне молоденькому милиционеру, который их сопровождал, выстрелом задело челюсть.
—Вы на раскоп? Я с вами.
Турщ скривился.
—Это к смерти Рудиной не имеет отношения! Мы прояснили все. Вашего дела тут нет,— процедил он.
Его тон и замашки начали всерьез раздражать меня. Спор вышел на повышенных тонах. Наконец, сдерживаясь, чтобы не нахамить всерьез, я напомнил ему, что я врач, а в партии есть пострадавшие, так что говорить тут не о чем. Турщ поморщился, но согласился. Однако когда я пришел к пристани, там никого не было. Из почтового окна, куда я постучался, выглянул меланхоличный Астраданцев и передал, что «комиссар» ждал меня, но решил ехать, мол, времени нет. Сочувственно косясь, добавил, что на почту должен зайти руководитель партии Гросс, вот он, может, и проводит. Этот самый Гросс сейчас берет у фельдшера кое-что из лекарств. И захватит свежие газеты, почту, раз уж случай. Дождавшись Гросса, я кое-как убедил его взять меня с собой. Он предупредил, что часть пути мы пройдем на лодке, а дальше придется добираться пешком, по краю берега…
По воде шли недолго, вскоре Гросс привычно направил лодку в протоку. Разыскал «мертвяка», зацепил веревку и завел лодку в рогоз, так, чтобы не бросалась в глаза.
—Это Нижние Раздоры.
—Раздоры в смысле — споры?
—Здесь так называют место слияния двух рек и землю между ними. Когда реки разливаются, тут образуются острова. Вы это и сами видели, ведь вас привезли на лодке?
—Да, дорога непроезжая.
—Кое-где по берегу можно пройти, хотя нужна ловкость и, безусловно, удобная обувь.
Бросив лодку, мы пробирались по тонкой полоске земли между морем и обрывом, обходя часть вытянутого языком мыса. Кое-где торчали лодочные сараи, берег был неширок, а за мысом еще сильнее сужался — только-только поставить ногу. Мелкие волны, лента белого ракушечника. На узкий каменистый берег лезет рогоз, его лохматые метелки выше нашего роста.
—Тут везде тропы, можно и через ерики напрямую, но нужно знать дорогу. Местные знают,— подметил Гросс.
Он еще говорил о том, что даже хорошо, что разлив отрежет,— меньше будут соваться, несмотря на то что с раскопками приходится торопиться. Я рассматривал его, цепляя взглядом детали фигуры и одежды. Высокий, худой, слегка сутулый, из-под шляпы-«ковбойки» видны темные, с явной сединой волосы. Шея и лицо Гросса загорелы дочерна, хоть и ранняя весна. Его хлопковая рубашка застегнута на все пуговицы, рукава натянуты на запястья. Глаз не рассмотреть за очками в стальной оправе. Шагая и ловко придерживая ружье, он пояснил, что краеведы охотятся сами, в лавке берут только сахар и чай, изредка консервы, но заполучить их — везение. И зашагал дальше, поправив закинутый за спину, туго набитый холщовый вещмешок, наподобие солдатского.
