—Когда вещи-то Любины вернете? Уже ж ясно, что сама померла!
Значит, Турщ не передал, паразит… Царапины зудели, грязь и глина неприятно подсыхали на шее, признаюсь, хотел я только одного — добраться наконец до хаты. А первым делом необходимо было срочно поговорить сТурщем и заглянуть к фельдшеру. Но задержался.
—Вещи могут помочь. Можно узнать, кто их брал в руки.
—Ну, я ж и брал.— Он насторожился еще сильнее.
—Кто, кроме тебя иЛюбы. У меня есть особый порошок. Если им обработать, то видны отпечатки всех, кто прикасался.
—Что же порошок этот, на все можно насыпать?— Он отвернулся к телеге.— А рази вот и с человека?
—Конечно, но время нужно, чтобы разобрать, чьи отпечатки.
Ловушка примитивная, расчет на то, что дактилоскопия для местных сродни алхимии. Да и я хорошенько хватил лишнего, снять отпечатки с кожи процесс сложнейший, после смерти должно пройти никак не больше часа. Пришлось туманно добавить, что это особый метод.
—Так что же, выходит, узнаете? А скоро?
—Вещи в ближайшее время вернем.— Я решил переключиться.— А насчет сама или нет, не все так просто. Появились новые обстоятельства.
Стешка прищурился.
—Чего это? Какие?
—Рассказать сейчас не могу.— Я похлопал себя по карману, где носил блокнот.— Делаю отчет для начальства. Вы мне вот что скажите, Люба ведь хорошо округу знала. А тут все знают дорогу через овраг, по которой она шла?
Лошадь дернулась. Стешка отвернулся к ней, поглаживая, успокаивая.
—Чего мне с тобой гутарить, чай, не друзек!— заговорил он, зло щурясь.— А по овражьям лучше меньше шастать, вон, одежа изгваздана. Чего жилы рвешь, думаешь начальству героем представиться? Али место присматриваешь, где сУстиньей проще миловаться?
—Она ни при чем здесь, не зарывайся.
—А чего? Тебе долго кулюкать
[69]придетси, она у нас на ласку щедрая.
—Да, видать, не ко всем.— Я усмехнулся, и он тут же рванул, успев двинуть мне под ребра острым кулаком. Лошадь шарахнулась в сторону. Мы завертелись клубком в пыли, хорошо, никто нашей позорной возни не видел. Наконец, кое-как скрутив его у подводы, я попробовал уговорить угомониться, но вместо того Стешка резко двинул головой, целясь мне в нос. Отступив, я осмотрелся, посасывая сбитые костяшки. Ущерб невелик — что-то порвали, что-то упало. К лавке шли люди, Стешка, молча поднявшись, принялся собирать подводу.
Битых полчаса я стучал в двери Турща и ждал его на крыльце, но он так и не появился. Я сунул ему под дверь записку с просьбой разыскать меня сразу же, как вернется. Фельдшер, увидев мое лицо, притащил таз. Кое-как я привел себя в порядок. Отмахнувшись от расспросов, что «решено про них сАнной?», я уточнил, не знает ли он, где наш комиссар. Рогинский рассеянно заметил, что он вроде бы уехал «насчет маевки чуть не вТаганрог», непонятно, когда вернется.
—А к вам сюда никто не приходил спулевым ранением? Или, может, вас вызывали?
—Ранением? Нет. У нас тишь да гладь, благодать божья. С самого утра…
Дальше я не слушал, думая, как бы разыскать раненого и как скоро вернется Турщ. Фельдшер, вздохнув — сглазил, мол,— пошел отпереть на стук. Привезли старуху с распухшими от водянки ногами. Я заглянул в покойницкую, где держал записи и чемодан Рудиной. Мне показалось, что за окном, у плетня, кто-то прошел. Пока фельдшер возился со старухой, окончательно стемнело. Рогинский зажег лампы. Он наводил порядок, негромко расспрашивая меня о том, где я был все утро. Отвечал я рассеянно, мысли вертелись вокруг туннеля. Вдруг в покойницкой послышался звон стекла. Мы бросились туда, где все заволокло черным дымом. Когда немного рассеялось, я сумел рассмотреть, что занялось в углу у шкафа со склянками. Окно было выбито.
—Крикнем подмогу?
Дверь скрипнула. Не глядя, Рогинский почти заорал:
—Уйди, Аня! В углу только, сами справимся.— Фельдшер сунул мне штору, сдернутую с окна, и шумно пыхтел, выливая воду.
—Окно разбили.— Сбивая пламя, я сдвинул шкаф в сторону.— Под ноги смотрите! Лейте в тот угол!
—Поворачивайтесь живей! Чуть пиджак вам не прихватило!— Фельдшер ловко сдвинул венский стул.
—Держите, кажется, все. Потушили.
—Облили качественно.— Рогинский притопнул ногой по обгоревшей половице.— Могло и неплохо заняться. Как там моя Аня, как бы хуже ей не было? Сейчас найду вам руки обработать, все же ожглись.
Быстро вернувшись, он достал из уцелевшего шкафа чистые бинты, банку с борной мазью и засуетился.
—Будет здесь одна спокойная ночь? Я-то по глупости своей считал — глушь, сельская пастораль! А что в следующий раз?— Ожоги были мелкие, ерунда.
—Нет, ну что же вы решили сАнной?— Рогинский внимательно сворачивал ненужные бинты.
—Ее нужно устроить в клинику в городе. Скажите, Аркадий Петрович, у вас всегда можно найти порошки немецкие, которые и в городе-то в аптеке не сыскать? Да и так, шоколад, кофе… Откуда нынче? Не из местной же лавки.
—Тут все достают. На почте можно спросить, вам оставят.
—Свертки на почте я приметил, но не предполагал, что этот невротик Астраданцев способен на контрабанду! Думал, его потолок — мелкое жульничество… А ведь и заяц может укусить.
—Ох, ну, Егор Алексеевич, какой из Саши контрабандист! Вы правы, конечно, сам он только посредник. И не вторые даже, а третьи руки. Свертки приносят всегда разные люди, рыбаки. Мол, их просили передать. Или — привезли, продают по случаю. Да и не узнаешь, когда что бывает. Как получит он, к примеру, хороший кофе, тут же скажет нам, своим знакомым.
Наверху заскрипела дверь. Очень озабоченный, прихватив нашатырь и бормоча: «Ане может дурно стать», он быстро вышел.
Я осмотрел комнату, она сильно выгорела с одного угла. Поджигатель или поджигатели дождались, пока стемнело. Выдавили переплет окна, сунулись в комнату, но быстро ушли. Уходя, кинули бутылку, ее осколки валялись тут же. Я поднял один из них, обернув руку платком, принюхался — простейшая зажигательная смесь, бензин для примуса. Для копоти добавили деготь. Сунули в бутылку тряпку и подожгли, перед тем как швырнуть в окно. Пол деревянный, загорелся быстро…
Прихватив лампу, я осторожно спрыгнул с подоконника во двор. Прошел вдоль плетня. Во влажном мягком грунте четко выделялись следы. У фельдшера заплаты на подошве и каблуке галош, его следы были старыми, перекрывались другими. Кто-то еще прошел в мягкой, не городской обуви. И наконец самые свежие, человек долго стоял под окном, чуть скошенный каблук сапога с оковками, я узнал его. На земле пятна от бензина, горелые спички.
