—Хрипит,— говорил он, довольно мотая головой,— голос! Но ведь расстояние какое! А все же слышно. Он передает, мол, привет, товарищи!— Вася подпихивал газету поближе.— Вот это высота!
Слушать было интересно, да и отвлечь его от этих грандиозных событий удалось с трудом. Наконец, договорившись обо всем сРепиным иСидорней и, главное, выбив у начугро разрешение выехать из города, я решил заскочить на квартиру.
На светлой длинной улице было уже совсем тепло. Толпы прохожих, ржание лошадей, движение, суета, стук в будке сапожника, рябые афишные тумбы — все это было непривычным, цветным и громким после плоского неба Ряженого. На тротуаре устроились торговки с корзинами — самая первая зелень, жмых, леденцы. В сквере репетировал оркестр, готовясь к майской демонстрации. Золотая медь тяжелых труб вспыхивала на солнце. Мальчик старательно бил в висящий на боку барабан. Блики труб поймала дверь под зеленой вывеской — парикмахерская Красного Креста. Вдыхая острые химические запахи, я подумал было подстричься. Но, заглянув внутрь, увидел, что не дождусь очереди и до обеда, а хотелось успеть еще домой, бросить вещи и веломашину. Достижения прогресса вязли в густой магии Ряженого.
Уже некоторое время я занимал одну из комнат в бывшем доходном доме ростовского промышленника — «гвоздильного короля». Дом стоял на границе между Ростовом иНахичеванью, армянским городом. Во дворе болталось белье, дети играли в красную конницу, подначивая какого-то Витьку спуститься к ним на улицу из квартиры. Выводили уличные певцы: «Я Мишу встретила на клубной вечериночке, картину ставили тогда «Багдадский вор». Граждане, музыканты стараются для вас, поддержите! «Ах, очи карие и желтые ботиночки зажгли в душе моей пылающий костер». Стоило певцам замолчать, вступало горловое воркование качунов — голубей, они ходили по двору, ничего не опасаясь, характерной походкой, покачиваясь. У лестницы вышла заминка. Тащили из кузова авто полосатый матрас. Жильцы в доме сменяли друг друга едва ли не еженедельно. Все были заняты улучшением жилплощади, разменивая «угол большой светлой комнаты на меньшую, но с раковиной» и наоборот. Артист-куплетист со второго этажа женился на кассирше из синематографа, и многодетная мать поменялась с ними комнатами за доплату. А официант с верхнего этажа съехал неведомо куда, и его комнату заняла жизнерадостная пара — молодой инженер стекольного завода «Пролетарий» с женой.
Поднявшись в свою комнату под крышей, я наконец бросил вещи. Услышал окрик соседа, настройщика Фейгина, дяди Боруха: «Вы прямо загорели, Егор!»
Настройщик в свое время очень выручил меня, предложив комнату. Он объяснял свой поступок разнообразными выгодами для себя. Например, утверждал, что рабочим дают скидку за пользование электроэнергией и водой. «А вы идете как рабочий — сотрудник милиции»,— говорил он. Но на самом деле он и его жена просто скучали по сыну, моему ровеснику, который перебрался вМоскву. Жена дяди Боруха все пыталась кормить меня обедами, которые смутили бы иГаргантюа, при наступившем с концом нэпа дефиците продуктов ухитряясь что-то доставать по знакомым. Вот и сейчас предложила мне «скушать хотя бы свежее сваренное яйцо». Тесную кухню, темную из-за винограда, укрывавшего дом, где она разбирала продукты из лавки, заполнял кисловатый запах свежего хлеба. Достав из матерчатой сумки длинную булку — франзолю (по10 копеек в булочной), протянула мне. Обедать я отказался, некогда. А вот половину булки взял, не споря.
У меня было дело к давнему знакомому, медицинскому профессору, моему старому наставнику Эбергу. Я придумал устроить Анну Рогинскую в отделение нервных болезней при местной городской больнице. Хотя бы временно. Я давил в себе уверенность, что это не выход и дела не решит. Да и вообще, что я за сотрудник уголовной милиции, раз позволяю жалости брать верх? Статья 25 нового кодекса требовала выяснять в каждом случае, «совершено ли преступление из корыстных побуждений или без таковых». Ответа на вопрос кодекса у меня не было.
Сомневаясь, я завернул в узкую кишку двора Эбергов и поднялся к крыльцу их причудливого, с башенкой, дома. Эбергу оставили почти все комнаты, как врачу, оперирующему хирургу и профессору. Намереваясь нажать кнопку электрического звонка, я столкнулся с дочерью Эберга Аглаей.
Глаша Эберг, которую я знал еще гимназисткой, теперь уж полностью стала барышней. Виделись мы редко, до этого только раз — в редакции газеты, где она пробовала писать заметки. Тоненькая, высокая, чуть раскосые глаза — лукавый и милый вид. Одета без моды, очень просто и ладно, как может себе позволить женщина хорошо сложенная.
Эберга не было дома. А сама Глаша собиралась в лавку и расстроилась, что я не согласился зайти, выпить чая. Она выслушала мое дело и взялась помочь.
—Папа будет поздно вечером. В клинику вы и не думайте ездить. Он все равно занят на операциях. Я все передам папе, он устроит.
Я оставил ей для него записку. Мы пошли по улице к лавке. Папиросники, приплясывая, вопили: «Кому спичек, папирос! Спички шведские, советские, полчаса вонь, потом огонь!» А я, посматривая на тонкие запястья Глаши в рукавах светлого пальто, ее аккуратный носик в профиль, вдруг разглядел в суете улицы весну. Оказалось, что на каштанах уже стоят тяжелые, как медом испачканные почки, готовые взорваться цветом. Отчаянно зеленая, южная трава лезла в щели брусчатки. Ярко-полосатые маркизы над уличными кафе раскрывались с хлопком лодочного паруса, это движение и звук всегда напоминали мне первые дни весны вРостове. Обходя лужу у синей двери писчебумажного магазина Панченко, Глаша рассказывала мне, что Эберг не бросает госпиталь.
—Папа, конечно, говорит, это потому, что пенсия его в банке само собой пропала. Но вы же, Егор, его знаете, пенсия ни при чем. У него вечно феноменальное количество дел, и усталость он отрицает.
Смеясь, призналась, что она теперь абсолютно готовая домашняя хозяйка — мелет кофе на неделю, колет сахар, знает, где и что можно достать, сговаривается с кухаркой, и они по очереди берут что нужно. Я подумал, что ее совет может помочь с моим списком покупок из Ряженого.
—Много вам нужно купить?
Я достал из кармана листок. Потяну-ла из пальцев: можно? Ниже наклонила голову.
—Почерк у вас, Егор, совсем как у папы, вот здесь не разберу… Это мыло?
На улице пыльного красного кирпича сохранились еще нэпманские лавочки. Глаша осмотрелась — думаю, здесь,— стекло закрыто крепкой широкой фанерой, мелом выписан имеющийся товар. Неподалеку мальчишки вытащили выброшенный корсет с лентами, бросали камешки, как в манекен. Глаша потянула меня в лавку. Я решил было, это девичья стыдливость, но она разбила мою версию, простодушно объяснив:
—Да что вы, это ни при чем. Но вот если таким мелким камнем в глаз запульнет… Травмы глаза очень опасны.
—Я прямо слышу голос уважаемого профессора Эберга,— поддразнил я.— Кажется, у вас и его усы, и борода видна!
Кроме нас в лавке не было никого. Продавец засуетился. Дергая, с треском надрезал ситец. Советовался сГлашей по поводу аршинов и расцветок, называя ее то барышней, то гражданкой. Тыкал в рулоны мануфактуры железной линейкой, доставал жестянки с пуговицами, мотки ниток. Поручив им список, я задумался: что же привезти Устинье? Мне хотелось, чтобы это было что-то особенное. Рассматривал полки за дергающимся плечом служащего: мыло «Сибирский мускат», вода «Парижский левкой», круглые коробки с пудрой.
