—Дело говорит,— высокий голос из толпы.— Жаль девку.
—Поэтому мы будем благодарны,— я«ковал железо»,— за любую помощь. Мне нужно поговорить с теми, кто ее хорошо знал…
Лица, напряженная тишина. А потом снова гул голосов, волнами, недовольный, но уже без злобы.
—Зачем вам это?— Турщ дернул за руку, махнул в глубь крыльца.— Баста! Сделано дело. Диагноз окончательный.
—На подробности вам плевать?— я злился и не скрывал этого.— Любовь Рудина сделала аборт незадолго до смерти. Ее, очевидно, преследовали, испугали! Возможно, отец ребенка? Не станете искать? И тот, кто переместил тело, тоже пусть гуляет?
Турщ помолчал, похлопал по карманам, но папиросы не достал.
—С этим мы сами решим. Руководству я предоставлю отчет по вашей работе. А вы — можете ехать.
Мне довольно сильно наскучило, что все распоряжаются мною. Ответил резче, чем собирался:
—Я, товарищ Турщ, назначен сюда моим начальством. Разобраться досконально. Смерть — явление социально-правовое,— я ввернул фразу из какой-то давно читанной брошюрки.— И как вы прикажете мне добираться до Ростова? Разлив.
—Ладно, воля ваша. Оставайтесь. Пойдете вечером к фельдшеру? Верно, он уже звал?
—Нет. А вы ходите?
—Не приглашают,— отрезал он и спросил, можно ли дать добро забирать тело. Я попросил час, чтобы привести все в порядок.
Постоял на крыльце — тяжелый солоноватый ветер остужал лицо — и вернулся в прозекторскую.
* * *
После мороси улицы сухость и тепло комнаты навалились как одеяло. Я прислонился к стене, подумывая, не посидеть ли хоть немного, но времени не было. Растерев лицо руками, чтобы собрать мысли, стал зашивать.
Услышав, как скрипнула дверь, поглядел на часы,— оказалось, что провозился я довольно долго. В щели заблестел глаз, дверь открылась пошире, выкатилась уверенная плотная тень.
—Иди, дай нам заняться.
Тень стала женщиной. Приземистой, круглой как луна. Говорила она, как многие тут, мешая русские слова с диалектными, смягчая согласные,— я с трудом поспевал за ее речью.
—Голошейка ее иде?— И добавила, увидев, что я не уловил сути:— Рубашка? Бабы шили, штоп иголка шла фпирет, на жывую нитку — это штоп дорога ей была итить на тот свет.
Из ее бормотания стало ясно, что она местная повитуха, а при случае и плакальщица, или, как она сказала о себе, «ахалыцица»,— и добавила, охая:
—Распотрошил девку, словно таранку, тут сподмочь надо.
И хотя я молчал, помогая ей, бабка и имя свое назвала — Терпилиха. Она продолжала говорить низким шепотом, как будто мы могли кого-то разбудить.
—Ты не думай, мне и пятиалтынного не дадут, и не надо. Это фсе для нее,— кивнула в сторону тела девушки.— Жалку́ю ее.
—Вы ее знали?
—Я-то? Знала али нет, мне фсе — едино. Мне сила дана сподмогать. Я фсе ить могу. Кости умею лячить, заговор на Антонов агонь
[15] знаю — против гнетучки
[16]. Могу выливать переполох
[17]. Жабу дубоглот
[18] сведу, а то и дурну болеснь
[19] могу. Ну, уж есля покойник, то зафсегда меня зовут.
—Если жалеете, может, знаете, кто хотел ее обидеть?
Терпилиха нагнулась с усилием, потащила таз из-под стола. Я достал, отдал ей.
—Ты тута наброд. Долго ехал, а — зазря! Змей губит, змей крутит… Как он ее, жалочку, в саван-то красный скрутил! Так-то он к жалмеркам ходит. У кого казак на службу ушел. А нет, так к вдовам. А она ить не вдова и не мужа жена. Вот мается если девка, так змей к ней наладится. И сушит ее до смерти лаской.
—Какой змей?
—Такой! Огненный. Собой… вот как багра — наподобие макового цвету. Ты ступай уж, дай нам-то справить все! Не по-божески ты у церквы.
—Так ведь и поделать было нечего. Я уйду, только вы мне еще скажите. Одежда у нее порвана. Есть здесь такое место, где колючего кустарника много?
—Ажина? А може, терн,— она задвигала пальцами, будто растирая невидимую ягоду.— Да фсюду, в ямах, там не пробересся.
—А не знаете, где ткань, в которой ее нашли?
Терпилиха сноровисто при ее грузной комплекции крутанулась, крестясь на угол, поплевала, шепча, я расслышал: «Соль да печина»
[20].
—Тряпку эту окаянную с бесовым знаком фельдшериха забра́ла.
Стукнула дверь, потянуло сквозняком с улицы. Вошли еще несколько женщин. Не желая им мешать, я вышел.
* * *
У двери я уловил обрывок разговора: говорили явно обо мне. Щепетильность при моей работе лишняя. Я остановился и прислушался:
—…так как же, Аркаша, его называть: гражданин милиционер?
—Товарищ доктор, Анечка. Он врач.
—Удивилась — так молод. И волосы длинные. Эпатажничает?
—Напротив. Довольно прост. Кажется, с ним не будет сложностей: а уж мы опасались, что пришлют человечка позубастее.
В который раз я подумал, что надо бы остричь волосы. А может, наоборот, бороду отпустить? Даст солидности. Погромче хлопнул дверью, вошел. Рогинский представил:
—Анна Сергеевна, жена.
Интересная пара. Женщина некрасива лицом: мелкие, не слишком выразительные черты, ушные раковины чересчур большие, немного оттопыренные. Волосы причесаны так, чтобы скрыть лопоухость, но при этом, несомненно, женственная — высокая блондинка, розовая тонкая кожа светится, великолепную фигуру подчеркивает платье канареечного цвета, кокетливое, удивительное в деревне. Окинула взглядом. Протянула мягкую белую руку, слабо пожала.
—Вас удобно разместили?
—Да, благодарю.
—Так отчего же она умерла? Отравилась?
—Нет, почему вы подумали?
—Так. Просто. Я от этой погоды сама не своя. Мигрень.
—Раз так, Анечка, нужно прилечь.— Фельдшер засуетился.
—Я расспросить хотела…
—Не прямо же сейчас? Тебе отдохнуть нужно. Ступай наверх.
Жена его ушла, на ходу прихватив книгу.
—Анечка такая чувствительная!— сказал фельдшер.— Ну что же мы стоим, пойдемте-пойдемте! Непременно чаю. День-то какой выдался!
