Я проезжал вместе с Ольгой в карете, направляясь домой. Мы наносили несколько частных визитов, в том числе к господину Менделееву, которому я назначил аудиенцию на двадцать шестое. Но хотелось поговорить приватно, и это нам удалось.
Погода баловала. Приближение весны – это еще не капель, но снег уже не такой плотный, уже чувствуется, что тепло не за горами. И воздух становится каким-то другим. Если бы не холод, идущий с Финского залива, весна бы уже началась, а пока только ее преддверие, ожидание чуда. Но ожидание чуда тоже прекрасное чувство. Настроение у меня было более чем хорошим, потому позволил себе просто созерцать столицу из окна блиндированной кареты, сопровождаемой казаками лейб-гвардейцами. Неподалеку от Исакия я увидел немалую толпу народу, которая медленно передвигалась наперерез моему кортежу. Заинтересовавшись и увидев, что сие скопление народу ведет себя спокойно, да и несколько полицейских около нее пребывают в бездействии, я приказал остановиться и вышел из кареты. Ольга замерла, как она потом сама призналась, от испуга не могла ни слова сказать, ни пальцем пошевелить. Телохранители тут же выросли рядом, а толпа замерла и стала похожа на студень: вроде как стоит, а шевеление внутри нее происходит. Когда до людей оставалось метров десять, они как-то раздались в стороны, и я увидел пожилого человека, который стоял босиком на мостовой, в одной рубахе и простых полотняных штанах, без шапки. На поясе и руках его были стальные вериги. Память подсказала, что это крестьянин Александр Михайлович Крайнев, который стал торговать, разбогател, а потом раздал все свое имение бедным и отправился странствовать, я слышал о нем, будучи наместником на Кавказе. Александр несколько раз совершил пешее паломничество в Иерусалим.
И прозвали его Странником, один из последних юродивых, божьих людей.
–Благослови тебя Господь, Странник, божий человек,– обратился я к нему, когда подошел достаточно близко.
Он был росточка ниже среднего, вытянутое морщинистое лицо, небольшие умные глаза, почти выцветшие, так и не понял, какого они были цвета, нос крючком, потрескавшиеся губы, всклокоченные волосы, вот и весь облик, оставшийся в моей памяти. Да! Взгляд! Это да, какое ощущение было при его взгляде, сказать не могу… Как будто сама Богородица смотрит на тебя через этот взгляд. До костей пробирает!
–Плакала девочка наша? Плакала, тезка, я знаю…
Он говорил тихо, так, что даже охрана, отошедшая по моему знаку на несколько шагов, ничего услышать не могла.
–Крови не боишься? Много ведь кровушки прольется… Много…
–Не боюсь, божий человек. Напрасно лить не буду, но если надо…
–Эх, Саша, Сашенька… Как в Иерусалим войдешь и поганых побьешь большим числом… Крест в Москву принеси. У Васятки Блаженного поставь. И не будет царству твоему никакой беды. Запомни…
–Так где этот крест?
–Бог тебе укажет. Он нетленный. Он есть!
–Куда пойдешь, божий человек?
–Так до смерти мне еще девять лет землицу коптить. Хочу еще раз Град Божий Иерусалим посетить. Хорошо там. Там весь мир…
–Возьми,– говорю ему, снимая с себя нательный крест, тот самый, Иоанном Кронштадтским подаренный, протягиваю и продолжаю:– Положи у Гроба Господнего. Я приду за ним.
Старец взял крест, поцеловал его, после чего упал на колени, поклонившись мне в ноги. Толпа зевак, которые не могли слышать нашего разговора, встали на колени, все как один, склонились в поклоне. Я оглянулся. На колени встали даже охранники-казаки. Поворот головы – а старца уже нет, как будто и не было его вовсе.
До дому мы доехали молча. Вот и пойми, что это… Было бы какое-то фэнтези, так ударил бы гром небесный и глас Божий мне бы сказал: «Я тебя услышал!!» Но какое тут наф… фэнтези? Но ведь назвал меня старец Сашей? Или это он себя имел в виду? Блин, как сложно делать анализ, когда не понимаешь, что надо проанализировать. Глюки у меня пошли на религиозной почве? Медитативные моления плюс влияние бывшего хозяина тела? Нет, нет, нет… Может быть, мы вообще ни о чем не говорили, и этот разговор – плод моего воображения? Переутомился, батенька, на рыбалку пора… А что? Идея. Плохая. Подледный лов не люблю. Никогда его не понимал. И все-таки, если это все мне привиделось, то куда нательный крестик подевался? Нет его на шее. Утром был, сейчас нет.
Так, воспользуемся бритвой Оккама. Встреча со старцем была. И свидетелей ее будет вагон и маленькая тележка. А вот разговор наш – это мое больное воображение. Потому что мысль о том, чтобы из Персии двинуть в Палестину, у тебя сформировалась давным-давно. Но мы еще Туркестан не усмирили, а ты хочешь Иерусалим… И хочу, и буду. И стану! А вот с кем мне по этому поводу поговорить? Очень заманчивая идея может быть, если ее воплотить как следует.
Петергофская дорога. Михайловка.
27 апреля 1880 года
С этими тремя господами я решил встретиться приватно неофициально, в частном порядке. На три дня с семьей уехал в Михайловку, что на Петергофской дороге. Там у Михаила Николаевича было имение и выстроен весьма и весьма приличный дворец. Домом это никто назвать бы не рискнул. Михайловка значилась местом дачным с самого начала строительства столицы. Здесь располагались имения знати, вот эти дубы были высажены самим Меншиковым, как раз около своего домика-дачи, имеющего название «Фаворит». Тут жили сенатор Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, первый президент Академии наук Блюментрост, усадьба «Убежище» принадлежала непобедимому Миниху, а «Гетманская мыза»– последнему гетману Украины и тайному мужу императрицы Елизаветы Кириллу Разумовскому. («А как же Скоропадский?»– ехидно поинтересовался внутренний голос. «Говно он был, а не гетман»,– последовал мой решительный ответ, и внутренний голос заткнулся.) Мой «батюшка», Николай Павлович, выкупил тут землю, и началось возведение дворца и разбивка парка при нем. Окончательно строительство было закончено в 1864 году с освящением построенной церкви Святой равноапостольной княгини Ольги. К Михайловке можно было добраться с дороги через сельцо Коркули, которую в свое время перенесли ближе к основному тракту на Петергоф. А еще к поместью вела живописная приморская дорога, обсаженная множеством деревьев – дубов, лип и сосен. В мое время в той реальности Михайловка уже стала частью Санкт-Петербурга, а часть строений дворцово-паркового комплекса пострадала и была разобрана. Конечно, была у меня идея именно тут сделать свою рабочую резиденцию. Но… Государь и его семья должны быть в столице и держать руку на пульсе событий. После пасхальных торжеств, пришедшихся на двадцатое апреля, связанных с этим мероприятий, от которых никак нельзя было отвертеться, я решил взять три дня отдыха. Впервые за все эти дни после взрыва в Зимнем дворце.
Весна в этом году наконец-то с Пасхой вступила в свою силу. Температура стойко выскочила в положительную шкалу, начал подтаивать снег, дороги стали киснуть, так что добирались мы во дворец не по приморской дороге, а через Петергофское шоссе. Вот только от того, что хроноаборигены называют «шоссе» (по такому угребищу на шестисотом «мерине» не проедешь – накроется «мерин» сизым пламенем), до самой Михайловки дорога была весьма паршивенькой. Но кое-как добрались. Дети были все вместе. Николай, старший, получил отпуск по ранению, а с остальными проблем не было совершенно. Надо сказать, что душевное состояние Николая меня беспокоило все больше и больше. Старший любил Михайловку, особенно парк, который раскинулся на площади более ста гектаров
[41]. Тут раньше был регулярный парк, французского образца, который позже преобразован в английский пейзажный, окончательно перепланированный архитектором Боссе, который и дворец строил. В результате получился единый комплекс, в котором меня лично напрягало только внутреннее убранство комнат, слишком помпезное, на мой модернистский вкус.
