—Я еще об одном хочу вам напомнить,— вклинился фон Штраубе.— Когда он вошел в келью, то вас каким-то образом тотчас узнал, а вот меня нет. Быть может, потому…
—…что считал вас уже мертвым?— закончил комтур за него.— О нет, есть и куда более простое объяснение. У слепцов нюх развит чрезвычайно, а я всегда пользуюсь одной и той же кельнской водой. Меня он узнал просто по запаху. Во всяком случае это нисколько не резон, чтобы строить далеко идущие умозаключения. Куда подозрительнее, вы правы, то, что он не вышел из кареты у храма. Предположение касательно любимых четок тоже нельзя оставлять, но предположим, предположим… И все же вернемся к главному — к тому самому «но»… Хочу спросить вас: какая у отца Иеронима могла быть причина вас убивать? Если наших братьев-любодеев кто-то мог в конце концов и подкупить, то отца Иеронима, как вы и сами наверняка понимаете…
—О нет, никак невозможно,— согласился барон.
—Какие еще бывают причины?— продолжал рассуждать граф.— Скажем, ненависть. Какие чувства испытывал к вам отец Иероним?
—По-моему, он всегда любил меня,— вынужден был признаться фон Штраубе.
—Да,— кивнул комтур,— я того же мнения. Причем любил больше, чем кого-либо в ордене. Так что ненависть отпадает. Что еще остается? Зависть? Быть может, он завидовал вашей тайне, вашему высокому предназначению?
—Ровно наоборот,— проговорил фон Штраубе уже смущенно, ибо под давлением доводов графа все более уверовался, что наводил напраслину на слепца.— Он больше, чем кто-либо другой, гордился принадлежностью моей тайны к ордену. Во время наших скитаний он оберегал меня от любой беды. Нет, это никак не он! Да как я, право, мог про него такое помыслить?!
Граф, однако, сказал:
—Не надо раскаиваться, сын мой. Раз уж мы стали на путь рассуждений, то любое предположение должно быть взвешено до конца. И это превосходно, что вы пришли к некоему выводу, опираясь не на одни только чувства, но и по здравым размышлениям. Пожалуй, и я с вами соглашусь: отец Иероним тут ни при чем. И стало быть…
—Стало быть, мы в тупике,— сокрушенно вздохнулфон Штраубе.
—А вот здесь я с вами никак не согласен,— покачал головой Литта.— Мы вступили в лабиринт, а в нем каждый нащупанный и обозначенный тупик — это самая надежная веха на пути к выходу. Плутая, двигаясь покуда на ощупь, мы неуклонно приближаемся к нему, сын мой. Сей тупик обозначил только одно — что надо поискать несколько в стороне. До сих пор мы напоминали, как в той притче, глупца, который ищет потерянную вещь вблизи фонаря, словно лишь там она и могла потеряться. Точно так же мы искали злоумышленника среди орденских братьев, ибо все они для нас, можно сказать, под фонарем. Мы знаем о них почти все, знаем, за вычетом каких-то минут, что и когда они делали, знаем, что каждому из них ведомо устройство старинной орденской ловушки. Но отец Иероним совершенно справедливо сказал, что такое устройство могли изобрести и заново, как заново изобрели тот же порох через много веков после китайцев.
—Но кто же тогда?— спросил фон Штраубе.
—А вот на этот вопрос,— сказал комтур,— мы найдем ответ не скоро, если найдем его вообще. Слишком огромен этот город. Посему вопрос должен быть задан иначе: не «кто», а «почему».
—И вы догадываетесь — почему?
—О, только предположения!
—Каковы же они?
—Мне почему-то кажется, что дело в неосторожных словах, которые вы произнесли в карете — помните?
—Но в карете снова же не было никого, кроме орденских братьев,— напомнил фон Штраубе.
—А вы вспомните, что я ответил вам тогда,— сказал комтур.— Я ответил, что и воздух здесь обладает слухом.
—Полагаю, вы шутили?
—Нет, я только позволил себе прибегнуть к образу. В действительности же воздух — порой превосходное укрытие для некоторых невидимок.
—Вы верите в невидимок?— удивился фон Штраубе.
—Имел повод поверить,— вздохнул граф.— И это вовсе не привидения из россказней про старинные рыцарские замки, нет, здешние невидимки пребывают вполне во плоти. И слух у них обычно преотменный Ну а как бы иначе вы назвали карлика, который однажды ехал на запятках моей кареты, когда я вел беседу на весьма щекотливую тему (ах, nomina sunt odiosa
[22]!..) с одним немаловажным лицом? Тогда мне это едва не стоило высылки из России. И таких карликов, я потом узнал, на службе у здешней Тайной экспедиции не менее дюжины, и все обладают таким слухом, что слышат сквозь стены. Здесь, может быть, еще не выучились так же изящно, как, например, во Франции, писать и изъясняться, но уж слушать здесь умеют, как более нигде, оттого здесь, в отличие от Франции, маловероятны революции.
—Значит, император и наш нынешний гроссмейстер в безопасности?— заключил фон Штраубе.
Комтур покачал головой.
—Он в опасности, и ничуть не меньшей, чем несчастный Людовик Шестнадцатый! Только опасность, подстерегающая его на каждом шагу — это не шумливая революция, а тихий тайный заговор.
—Тихий и тайный, но тем не менее вы о нем знаете…
—Я знаю не о самом заговоре,— возразил комтур,— а, как и многие тут, знаю лишь о том, что такого заговора просто не может не быть. Ибо нынешний император ненавистен слишком уж многим.
—И в чем же причина столь глубокой ненависти к нему?— спросил фон Штраубе.
—Ох, как вы мало знаете о стране, в которую попали,— вздохнул граф.— Это уже само по себе небезопасно. Придется мне представить вам некоторую… Назовем это диспозицией, ибо до баталии, как я чувствую, недалеко. Сию страну населяют лишь дворяне и смерды, а между ними никого наподобие европейского третьего сословия. Мать нынешнего императора Екатерина (к слову сказать, сына своего глубоко презиравшая) опиралась исключительно на дворян. Да, при ней были и бунты смердов, но то происходило где-то далеко, я бы сказал — бесконечно далеко, если соизмерять с размерами Европы. Бунты подавлялись, главарей четвертовали, а императрица счастливо правила в течение тридцати пяти лет. Ибо знала, что щедро ею награждаемое дворянство не воспрянет против нее никогда. Был у нее и ближайший круг фаворитов, по богатству и могуществу превосходивших и монархов иных. Так что она была защищена двойною стеной… С чего же начал правление ее помазанный сын (относящийся, кстати, к памяти матушки ровно так же, как она при жизни относилась к нему самому)? Именно с того, что взломил обе эти стены. С маху отринул от себя всех фаворитов. Осталась всего пара близких ему людей — граф Ростопчин, которого мы имели честь лицезреть, да еще Кутайсов, произведенный в графы из брадобреев. Но и этим ведомо, что в любую минуту могут попасть в опалу ввиду неуравновешенности характера императора. А дворянство, главную опору своей матушки, он низвел почти до положения тех же смердов. Теперь дворянина можно запросто лишить дворянства, что ранее было почти невозможно, прилюдно высечь, в кандалах отправить в Сибирь. Следственно, недовольство императором столь велико, что достаточно одного призыва… И вот я спрашиваю вас — может ли не быть заговора при подобных обстоятельствах?
