Теперь выходило, что выпитое здесь, оказывается, меряют в лесах…
Сие, однако, тут же разъяснилось весьма просто.
—Помнишь,— спросил Бурмасов Двоехорова,— я прошлым месяцем на триста офицеров обед с цыганами закатил по случаю… Ах, да не помню уж, по какому!.. Тогда «Клико» должна была березой отдавать, ибо я до того продал березнячок, что в моем имении под Сызранью. Только деньги те, с березнячка, как-то мигом разошлись. А теперь вот продал сосновый борок из костромского имения — стало быть, и должно отдавать ничем иным, как сосной.
Двоехоров вздохнул:
—Тебе, Никита, хорошо, ты богат…
Бурмасов тоже вздохнул, но менее печально.
—Врешь, братец. Был Никита богач, да вышел весь…
—А твои три тысячи душ?
—Три тысячи-то — они три тысячи,— запив новый вздох шампанским, согласился князь,— да только вот беда — они теперь такие же мои, как твои.
—Неужто все имения обедами да шампанскими прогулял?!— ужаснулся Двоехоров.
—Одна подмосковная осталась,— погрустнел Бурмасов.— Душонок на пятьдесят. Ну еще два леска — вот второй допиваем с вами сейчас… А насчет того, что обедами прогулял, ты это, брат, снова врешь. Столько деньжищ прогулять мудрено. Это все она, Амалия, помогла…
—Да, твоя Амалия, конечно, хороша, тут ничего не скажу…— промолвил все еще бледный от услышанного Двоехоров.— И что ж ты ей на подарки всего себя разорил?
Никита, уже немало пьяный, погрозил ему пальцем:
—Ну-ну, в этой першспективе Амалию ты не тронь! Гордячка — свет не видывал таких! Один раз ей брошь с камнями подарил, так она мне выговорила, чтобы таких дорогих подарков больше делать не смел. И денег, сколько ни предлагал, ни разу у меня не брала. Не хочу, говорит, быть от тебя, Никита, зависимою.
—Так как же тогда?— не понял Двоехоров.
—Да вот так!.. Хотя она тут и не сильно виновата, тут сам я, конечно, оплошал. Были мы вместе с ней в доме у князя Львова, а там, ты же знаешь, частенько мечут банк. Я-то и не играю вовсе, характер свой знаючи. Так надо ж, Амалия упросила, чтобы ее пустили к игорному столу. Ну и пустили ради шутки.
Двоехоров изумился:
—Женщину?!
—А такую попробуй не пусти! Эдакая красота, она любые бастионы берет!.. Да и говорю ж — для шутки играть пустили. И проиграла-то она пустяк — сто рублей. Поручику Извольскому, ты его знаешь. Но не любит Амалия, когда фортуна к ней спиной. Вот она мне и говорит: сядь, говорит, Никита, отыграйся за меня. Да так отыграйся, чтобы поручику свет Божий показался не мил. Ну что ж, коли она меня просит… Зашел я под этого Извольского сразу тысячью рублей…
По лицу Двоехорова было видно, что и сто рублей для него далеко не пустяк, а уж услыхав про тысячу, он прямо зажегся глазами:
—Ну и?..
—Что «ну и»? — зло отозвался Бурмасов.— Тысячи моей как не было! Я — пятью тысячами…
—Да он же, я слыхал, играет нечисто, Извольский!— заметил Двоехоров.
—Может, и нечисто. Даже уверен — нечисто! Да только никто его покуда на том не ловил… Ну, в общем, пять тысяч мои туда же, куда и тысяча!.. А уж остановиться не могу — азарт такой забрал! Да и шести тысяч проигранных жаль. А главное Амалия смотрит на меня с надеждой во взоре, что я поручика рано или поздно посрамлю… Короче говоря, ставлю десять… За десятью двадцать… А где двадцать, там и сорок… А за сорока уже и считать перестал… Сколько я ему векселей понаписал — целому полку столько бумаги для приказов на три года хватит!.. Сел к игорному столу Никита Бурмасов богачом с десятью имениями, а поднялся с одною подмосковной. Да и ту не проиграл потому только, что тогда позабыл про нее, не то бы и ее наверняка просадил…
—И что теперь?— задал вовсе бессмысленный вопрос Двоехоров.
Бурмасов только руками развел:
—А что? Оно, конечно, жаль, но не пулю же себе из-за этого в лоб… А вот когда Амалия бросила…
—Она еще и бросила?!
—Бросила, а то как же,— подтвердил князь.— Не любит она тех, кто без всякой фортуны… Вот когда она ушла — тогда, правда, хотел пулю в лоб… Да Бог миловал, одумался. Вот тогда березнячок и продал — закатил пир на весь мир; оно вроде на душе чуток и полегчало…
—А не думал ты,— спросил Двоехоров,— что она, Амалия твоя, в сговоре была с этим самым Извольским, чтобы за игорный стол тебя усадить?
—Да думал,— поморщился Бурмасов,— как не думать. Очень уж похоже на то. Но главное-то — собственную дурость надо винить, а уж кто подтолкнул — какая разница, коли сам дурак?..
—Оно конечно,— согласился Двоехоров,— но однако же потеря какая…
Князь осушил бокал «Вдовы Клико» и, оттого несколько повеселев, сказал:
—Чего теперь о потерянном жалеть? Пустое…
—Там же тысяч на четыреста было, а ты — «пустое»…
—Бери выше — на шестьсот… А пустое потому, что теперь уж и не мое, и не твое, так чего ж о нем зря вспоминать?.. Однако долго что-то горячего не несут, вот это уж точно не пустое…
Надо полагать, подслушав его слова, лакей тотчас появился в дверях кабинета, но почему-то без подноса с горячим в руках.
Бурмасов прикрикнул на него:
—Долго нам еще ожидать?!
—Никак нет!— отвечал лакей.— Все готово, ваше сиятельство… Тока…
—Что «тока», что «тока»?!— рявкнул князь.— Неси, коли все готово!
—Тока ваше сиятельство просят для разговору в соседний кабинет,— сказал лакей…
—Кто там еще?— недовольно буркнул князь.
—Не могу знать-с. У нас в заведении впервые. Велели, однако, называть «их сиятельством».
—А что нужно сиятельству твоему?
—Никак не могу знать-с… Так что изволите велеть передать?
—Передай, чтобы шел он к… Хотя нет, постой. Пойду. Любопытно, что еще за инкогнито такое…
—А с горячим как? Нести-с?
—Погоди, простынет. Лучше-ка принеси еще бутылку «Клико», чтобы друзья мои без меня не соскучились.— И обратился к ним: — Я скоро…
Когда остались в кабинете одни, Двоехоров сказал задумчиво:
—Я вот прежде думал, что лучше родиться бедным да потом разбогатеть, нежели родиться богатым и затем в бедности очутиться…
—А что, разве не так?— спросил фон Штраубе.
—Так, да не так. Бедность сгибает человека, а богатство, напротив, распрямляет, согласен Карлуша?
—Пожалуй что…
—Так вот,— далее рассуждал Двоехоров,— выросший в бедности согбен с детства душою; глядишь, и разбогатеет после, да душу не распрямит. А тот, кто вырос в богатстве, у того сызмальства душа распрямлена; он и обеднеет, а душа уже не сгорбатится. Согласен, Карлуша?
Фон Штраубе признал:
