—Ну да! Только глыба в подъезде, только яд в дровах, только труба с водой! Ты же, по собственному разумению, при сем невинен, как агнец Божий…
Отец Иероним на этот раз промолчал, было лишь слышно, как он снова усмехается.
Бурмасов прошептал на ухо барону:
—Однако сам он собирается выйти — значит, выход где-то здесь есть.
Вместо фон Штраубе ему ответил отец Иероним:
—Можете не шептаться, говорить в полный голос: уши слепца слышат даже вовсе неслышимое. Да, выход, конечно, есть, но в темноте его способен отыскать лишь тот, кто привык к вечной тьме. Стоя на возвышении, я дождусь вашей кончины и затем покину этот подвал, ибо у моего ордена еще много забот по сбережению великой тайны.
—Ваш орден будет проклят!— воскликнул граф.— Ибо жизнь деспозина, что бы вы там ни придумали себе о руце Божией, останется на вашей совести!
—Да, одним деспозином придется пожертвовать,— отозвался из темноты отец Иероним.— Но есть и другие ветви деспозинов — во Франции, в Шотландии; во имя них сия жертва. Твой орден, комтур, прогнил, как трухлявая колода, зато мой не допустит, чтобы кровь святого Грааля вытекла за пределы преданных истинной церкви стран… Однако же,— продолжил он,— утолите мое любопытство, Штраубе: давно ли ты догадался, что это я?
—Весьма давно,— ответил барон.— Знал это почти наверняка. Удивляло только то, что, по моим соображениям, у вас не могло быть подручных: вы ни с кем не стали бы делиться тайнами орденских ловушек. И лишь теперь, когда наконец узнал, что основали собственный орден, все окончательно сошлось.
—Но чем я выдал себя? Просто любопытно, хотя… какое это уже может иметь значение?
—Стилетом,— сказал фон Штраубе.— Но прежде ответьте, зачем вы хотели выставить меня как убийцу Мюллера? Смерти моей вы бы тем все равно не добились. Смертной казни в России давно уже нет, а за убийство какого-то лекаря дворянину даже каторга не угрожает.
—Да зачем же каторга?— отозвался отец Иероним.— Достаточно, чтобы тебя взяли под арест, там бы ты уже не был под защитой своих друзей, а подкупить стражников мои новые братья по ордену вполне бы смогли. Для такого дело я бы не пожалел своего единственного алмаза… Однако ты, кажется, что-то говорил про стилет…
—Да, со стилетом у вас получилась промашка,— ответил барон.— Стилет действительно был с моим именем и даже с тайными знаками, о которых во всем ордене знали только трое вы, комтур и я; их как раз и ставили во избежание подделки. И тем не менее то был другой стилет, ибо свой я однажды нечаянно зазубрил, а тот, что стал причиной смерти Мюллера, был без зазубрины. Значит, кто-то подделку все-таки произвел. И это могло быть сделано лишь по заказу того, кто был осведомлен об этих тайных знаках. Комтур же знал также и о зазубрине, однажды как-то даже пожурил меня за нее. Стало быть, оставались только вы…
—Какие пустяки иногда вторгаются…— с огорчением проговорил слепец.— Благо, эту тайну ты тоже совсем скоро унесешь вместе с собой.
Вода уже доходила до пояса.
—А вот ежели я его сейчас придушу?— простодушно сказал Двоехоров.— Все одно помирать, однако ж славное дело перед смертью содею.
Отец Иероним рассмеялся:
—Котенок возмечтал задушить льва!.. Ты в темноте слеп, я же слухом своим зряч. Да и силы у меня, даже безоружного, хватит на пятерых таких, как ты.
То было сущей правдой. Сколь ни был крепок отважный семеновский поручик, но, даже имей он при себе кинжал, совладать с такой скалой, как отец Иероним, ему бы никоим образом не удалось.
—Все равно ж, говорю, помирать,— спокойно ответил, однако, Христофор,— так чего бы Не попробовать?— И стало слышно, как с этими словами он, загребая воду, двинулся на голос слепца.
—Давай,— подбодрил его отец Иероним.— Не столь уж велик будет грех свернуть тебе упрямую шею… Смотри только не оступись…
—О, черт!— выругался Двоехоров, и впрямь, должно быть, оступившись.
И тут же раздался возглас отца Иеронима:
—Боже, да что это?!.
—Ремешок сыромятный,— вновь спокойно отозвался Христофор.— Тот, коим ваши людишки комтура скрутили. Я его все время держал в руках… А ноги вам связать — это один миг, я в детстве еще обучился коней одним хитрым узелком намертво треножить, не успевали и дернуться… Да не тужьтесь вы развязать, ваше… как вас там?.. Преподобие, должно быть. Кожа-то сыромятная; она как намокнет, в жизни ее никому не развязать. Только ножом резать, а ножа у вас, как изволили сказывать, и нет. Напрасно не прихватили. Что ж! Как у нас говорят, и на старуху бывает проруха. Не печалуйтесь уж так, не первая ваша проруха. Вон и со стилетом Карлушиным тоже опростоволосились.
—Желаете оказаться со мной вместе на том свете?— злобно проговорил слепец.— Умрем же вместе — я свое пожил на земле!
Теперь уже спокойствие Двоехорова было определенно издевательское.
—Да зачем же нам с вами вместе?— спросил он.— Вы-то, может, и вправду свое пожили, а нам еще время вроде не подошло. Вы чай уже в магистры себя самозванно произвели, это, верно, вроде генерала, а мне до генеральского чина еще ох сколько! И Елизавета Кирилловна меня ждет. Нет, ваше преподобие (или как уж там вас), помирать мы еще как-нибудь повременим.
—Вы все равно погибнете,— мрачно предвестия слепец,— ибо в темноте не найдете выхода.
—А зачем же нам в темноте?— как бы даже удивился Двоехоров.— В темноте пускай бесы промышляют, наподобие некоторых. А нам от света Божьего хорониться ни к чему. Вот свечку сейчас зажжем…
—Это чем, интересно, искрами из глаз?— тихо спросил его Бурмасов.
—Уж не думаешь ты, что я настолько глуп?— несмотря на близкую свою гибель, самодовольно спросил отец Иероним.— Небось огарок свечной нашел и возрадовался. Но огниво не найдешь, сколько ни пытайся. Это уж я позаботился…
Христофор ответил не ему, а Бурмасову:
—Искрами из глаз — сие только в присказках, Никитушка,— сказал он.— А касательно огнива их преподобие заблуждается. Говорю ж — проруха за прорухой у него! Одно огниво забрал, а другое, много лучшее, оставил и позаботился, чтобы сухое было. Я разумею кремень пистолетный. Чудо что за кремешок! Чтобы я без осечки уложил господина комтура. А мы вот сейчас кремешком-то этим…— В темноте засверкали искры — это он начал щелкать курком.
—Condemnatio!
[65] — вне себя от злобы воскликнул отец Иероним.
—А мы хоть и в латыни не сильны,— отозвался Двоехоров,— однако ж на это ответствуем: «Fiat lux!
[66]».
При этих словах из пистолетного затвора высыпалось еще несколько искр, и огарок свечи наконец все-таки распалился огнем. Фон Штраубе увидел отца Иеронима, стоявшего на каком-то возвышении в воде по колена. Его бельма были в бессильной злобе устремлены на них.
