Я всегда вспоминаю Цзянсу в марте—
Крик куропатки, много благоуханных цветов!
[173][h]
Здесь, как и в живописи, наличествует выражение живого мгновения в его чистой «таковости»– как бы ни жаль было так говорить,– и мастера часто цитировали подобным образом классическую китайскую поэзию, используя двустишия или четверостишия, которые лишь указывали и больше ничего не говорили.
В литературных кругах была также распространена практика заимствования двустиший из старых китайских стихотворений для использования их в качестве песен, и в начале одиннадцатого века Фудзивара Кинто составил антологию таких отрывков и коротких японских стихотворений вака под заголовком «Роэйсю», «Собрание чистых песен». Подобное использование поэзии, очевидно, выражает такое же артистическое видение, какое мы обнаруживаем в живописи МаЮаня и Му Ци, такое же пустое пространство, оживленное с помощью нескольких мазков кисти. В поэзии пустое пространство – это тишина, которая должна окружать двустишие,– безмолвие ума, в котором не «думают о» стихах, а переживают вызываемое ими чувство – тем сильнее, чем меньше было сказано.
В семнадцатом веке японцы довели эту «бессловесную» поэзию до совершенства в хайку, стихотворениях всего из семнадцати слогов, которые оставляют тему, едва лишь успев ее затронуть. Неяпонцам хайку могут показаться лишь началом или заголовками стихотворений, и в переводе невозможно передать эффект их звучания и ритма. Тем не менее перевод обычно способен передать образ – и это важно. Конечно, есть много хайку, которые кажутся такими же высокопарными, как японские рисунки на дешевых лакированных подносах на экспорт. Но неяпонцу следует помнить, что хорошее хайку подобно камню, брошенному в воду ума слушателя, вызывая ассоциации из богатства его памяти. Слушатель не немеет от восхищения поэтом, а приглашается принять активное участие.
Развитие хайку многим обязано Басё (1643–1694), чье чувство дзэн желало найти выражение в поэзии, которая бы полностью соответствовала духу уши – «ничего особенного». «Чтобы написать хайку,– говорил он,– найдите ребенка ростом в три фута»,– ибо стихи Басё обладают той же вдохновленной объективностью, что и выражение удивления ребенка, и возвращают нас к тому самому ощущению мира, впервые представшему перед нашими удивленными глазами.
Ты зажигаешь огонь;
Я покажу тебе что-то прекрасное—
Басё писал свои хайку в самой простой японской манере, естественным образом избегая литературного или «интеллектуального» языка, создавая таким образом стиль, благодаря которому обычные люди могли стать поэтами. Банкэй, его современник, сделал то же самое с дзэн, ибо, как говорится в одном из стихотворений-дока Иккю,
Все, что идет вразрез
С умом и волей простых людей,
Препятствует Закону Людей
Это соответствует духу афоризма Наньцюаня: «Обычный ум есть Дао»,– где «обычный» означает «просто человеческий», а не «попросту вульгарный». Таким образом, в семнадцатом веке вЯпонии наблюдалась необычайная популяризация атмосферы дзэн, которая затронула всех – от монахов и самураев до фермеров и ремесленников.
Подлинное чувство хайку «выдается» водном из стихотворений Басё, которое, тем не менее, говорит слишком много, чтобы быть настоящим хайку:
Как восхитителен тот,
Кто не думает: «Жизнь быстротечна»,—
Когда видит молнию!
Хайку рассматривает вещи в их «таковости», без комментариев,– такой взгляд на мир японцы называют соно-мама, «как есть», или «просто так».
Сорняки на рисовом поле
Срезаны и оставлены лежать просто так—
Удобрение!
В дзэн ум человека не отделен от того, что он знает и видит, и это фактически выразил в своем хайку Готику:
Долгая ночь;
Звук воды
Говорит то, о чем я думаю.
И еще более прямо:
Звезды в пруду;
Зимний ливень снова
Рябит воду.
Стихотворения хайку и вака, вероятно, передают тонкие различия между четырьмя настроениями – саби, ваби, аварэ и югэн – более легко, чем живопись. Тихое, трепещущее одиночество саби очевидно в строках:
На сухой ветке
Сидит ворона
Осенним вечером.
Следующие строки не такие очевидные, но глубокие:
С вечерним бризом
Вода плещет
О ноги цапли.
* * *
В темном лесу
Падает ягода:
Звук воды.
Тем не менее саби – это уединение в смысле буддийской отстраненности, наблюдения за тем, как все вещи происходят «сами по себе» вчудесной спонтанности. Это приносит то чувство глубокого, безграничного покоя, которое нисходит с долгим снегопадом, накрывая все звуки многослойной мягкостью.
Идет мокрый снег;
Бездонное, бесконечное
Одиночество.
Ваби, неожиданное осознание подлинной «таковости» самых обычных вещей, особенно когда темнота будущего мгновенно обуздывает наши амбиции,– это, вероятно, настроение этих строк:
Кустарник – ворота,
А замок—
Эта улитка.
* * *
Дятел
Остается все на том же месте:
День заканчивается.
* * *
Зимняя пустошь;
В бадье для дождевой воды
Прогуливаются воробьи.
Аварэ – это не совсем грусть и не совсем ностальгия в обычном смысле жажды вернуть любимое прошлое. Аварэ – это отзвук вещей, которые прошли и которые мы любили, придающий им резонанс наподобие того, какой обретает хоровое пение в соборе, без которого они были бы беднее:
