Никто не живет на мысе Фуха;
Деревянный навес рассыпался;
Все, что осталось,—
Осенний ветер.
Вечерняя мгла;
Мысли о былом—
Какое оно далекое!
Аварэ – это момент кризиса между видением быстротечности мира с печалью и сожалением и видением ее как формы Великой Пустоты.
Ручей скрывается
В траве
Уходящей осени.
Листья падают,
Ложатся друг на друга;
Дождь бьет по дождю.
Момент этого перехода запечатлен в хайку, которое написал Исса после смерти своего сына:
Этот мир – капля росы,—
Возможно, он капля росы,
Но все же – но все же…
Поскольку югэн означает своего рода загадку, его труднее всего описать, поэтому стихотворения должны говорить сами за себя.
Море покрывается тьмой;
Голоса диких уток
Бледно-белые.
Жаворонок:
Лишь его голос спустился,
Не оставив ничего позади.
Что за крики
В густом тумане
Между холмом и лодкой?
Форель выпрыгивает;
Облака плывут
На дне ручья.
А вот пример югэн в двустишиях «Дзэнрин кусю»:
Ветер утихает, цветы продолжают падать;
Птица кричит, безмолвие гор становится глубже.[i]
Поскольку эти китайские двустишия последовательно использовались в обучении дзэн как минимум с конца пятнадцатого века, возникновению хайку не стоит удивляться. Влияние очевидно в хайку «югэн наоборот» авторства Моритакэ. В «Дзэнрин кусю» читаем:
В разбитом зеркале больше ничто не сможет отразиться;
Упавший цветок вряд ли поднимется на ветку.[j]
АМоритакэ говорит:
Упавший цветок
Возвращается на ветку?
Это был мотылек.
Говоря о связи дзэн с поэзией, нельзя не упомянуть монаха школы сото и отшельника Рёкана (1758–1831). Очень часто мы думаем о святом как о человеке, чья искренность провоцирует враждебность мира, но Рёкан примечателен тем, что был святым, которого все любили,– возможно, потому что он был не столько добрым, сколько естественным, как ребенок. Легко может создаться впечатление, что японская любовь к природе главным образом сентиментальная, сосредоточенная на тех аспектах природы, которые кажутся «милыми» и «красивыми»,– мотыльки, цветение вишни, осенняя луна, хризантемы и старые сосны
[176]. Но Рёкан также воспевает вшей, блох и холодный дождь.
В дождливые дни
Монах Рёкан
Жалеет себя.
И его взгляд на «природу» соответствующий:
Звук чистки кастрюли
Сливается
С голосами лягушек-древесниц.
В каком-то смысле Рёкана можно считать японским святым Франциском, только не настолько религиозным. Он странствующий простак, самозабвенно играющий с детьми, живущий в одинокой хижине в лесу с протекающей крышей и стенами, завешанными стихами, написанными его на удивление неразборчивым, паукообразным почерком, который так ценят японские каллиграфы. Он думает о вшах на своей груди как о насекомых в траве и выражает самые естественные человеческие чувства – грусть, одиночество, смущение или сожаление – без малейшего следа стыда или гордости. Даже когда его ограбили, он по-прежнему богат, потому что:
Вор
Оставил ее—
Луну за окном.
А когда нет денег:
Ветер приносит
Достаточно опавших листьев,
Чтобы развести костер.
Когда жизнь пуста в плане прошлого и бесцельна в плане будущего, вакуум заполняется настоящим – обычно сведенным к тонкой линии, к какой-то доле секунды, за которую ничто не успеет произойти. Чувство бесконечно растянутого настоящего нигде так не сильно, как в тяною, искусстве чая. Этот термин буквально означает нечто вроде «чай с кипятком», и благодаря одному лишь этому искусству дзэн оказал непомерное влияние на японскую жизнь, поскольку тядзин, или «мастер чая», является судьей вкуса во многих вспомогательных искусствах, связанных с тяною,– архитектуре, садоводстве, керамике, ковке, лакировке и компоновке цветов (икебана).
Поскольку тяною стало общепринятой частью воспитания юных девушек, с ним стало ассоциироваться много разной сентиментальной несуразицы, такой как разодетые в парчу юные куколки в освещенных луной комнатах, нервно пытающиеся подражать самым высокопарным мыслям о фарфоре и цветении вишни. Но в своей аскетической чистоте, как, например, в школе сосю-сэн, искусство чая представляет собой подлинное выражение дзэн, для которого не требуется ничего большего, кроме чашки, чая и кипятка. Если нет и этого, то тядо – «путь чая»– можно практиковать где угодно и с чем угодно, поскольку это на самом деле то же самое, что дзэн.
Если христианство – это вино, а ислам – кофе, то буддизм – это, безусловно, чай. Его успокаивающий, очищающий и слегка горьковатый вкус напоминает вкус пробуждения, и горькость соответствует приятной шероховатости «естественной текстуры» и «срединному пути» между сладостью и кислотой. Задолго до появления тяною дзэнские монахи использовали чай как стимулятор для медитации, и в этом контексте его пили неспешно и осознанно, что естественным образом напоминало ритуальные действия.
Бодхидхарма. Автор – Хакуин Дзэндзи (1683–1768). Коллекция Ямамото. Фото предоставлено Оклендским музеем искусств
Летом он освежал, а зимой согревал странствующих монахов-отшельников, которые любили строить хижины из травы и бамбука в горных лесах или возле скалистых ручьев в ущельях. Пустота и простота хижин даосских и дзэнских отшельников, где нет ничего лишнего, повлияла на стиль не только специальных домиков для тяною, но и японской жилищной архитектуры вообще
[177].
