В дни величия старого Египта фараоны приходили с оружием далеко на юг, дальше первого порога, в местность, которую греки называли Эфиопией (Страной людей с обожженными лицами) и которую теперь мы знаем как Судан. В большинстве своем жители Нубии и Верхнего Египта были родственными египтянам, не чернокожими, хотя, как кажется, и с некоторой долей негритянской крови, поскольку негры из внутренних районов страны теснили жителей верховий Нила
[127]. Египетская культура стала и культурой Эфиопии, или, во всяком случае, ее правящих династий: храмы «совершенно в египетском стиле» встречаются в южных районах вплоть до Хартума. В одном из предыдущих томов этой серии сэр У.Флиндерс Питри описывал, как цари Эфиопии в VIII и VII веках до н.э. временно объединили под своим скипетром всю нильскую страну до самой Дельты, и позднее, когда сам Египет пал под натиском чужеземцев, ассирийцев и персов, эфиопские фараоны и жрецы Амона по-прежнему продолжали править в верховьях Нила.
Когда власть персов сменилась властью греков, внешние признаки фараоновского величия исчезли из дворцов Александрии и Мемфиса, в Напате, эфиопской столице (рядом с современным Джебель-Баркалом), при дворе царя Настасена все еще жили традиции фараонов. Птолемеи не стремились, в отличие от прежних фараонов, присоединить Эфиопию к своим владениям. Будучи греками, они скорее интересовались средиземноморским миром на севере и вполне довольствовались тем, что южная граница Египта проходила в районе первого порога или чуть дальше. Мы видели, что при Александре Македонском его войско удерживает Элефантину, а греки и македонцы, бывшие в тамошнем гарнизоне в правление ПтолемеяI, оставили нам некоторые древнейшие из имеющихся у нас греческих папирусов. Возможно, в это время Элефантина была пограничным пунктом. Но ПтолемейII, как пишет Диодор, отправился в поход в Эфиопию с греческим войском и так открыл для греков страну, до тех пор им неизвестную. Создается впечатление, что среди мотивов ПтолемеяII
[128] скорее были географическое любопытство и желание добыть необычных зверей, во всяком случае, мы ничего не слышим о попытках присоединить Эфиопию. Видимо, после смерти Настасена в 308 году до н.э. (по расчетам Райснера) Эфиопия была разделена на два царства. Новая династия стала править в Мероэ дальше на юге (современная Бегаравия примерно в 130 милях от Хартума с этой стороны). Она была более могущественной, чем династия в Напате
[129], хотя напатская династия еще продержалась какое-то время. Греки начали путешествовать далеко на юг. Первым за пределы Мероэ, как говорят, проник человек по имени Далион. Вероятно, это произошло в начале царствования ПтолемеяII. Он оставил книгу об Эфиопии
[130].
Фрагмент папируса на греческом языке, найденный на Элефантине, вполне вероятно, является отчетом коменданта тамошнего египетского гарнизона (судя по имени, египтянина), составленным во время войны между Египтом и Эфиопией. «Царю Птолемею, Пертей, сын Арнуфиса, приветствия… Эфиопы пришли и осадили… построили частокол, я и два моих брата… как подкрепления, и мы взяли…»
[131] Судя по стилю письма, фрагмент относится к первой половине III века до н.э., и, возможно, он связан с эфиопской кампанией ПтолемеяII.
12 или 13 ноября 247 года до н.э. молодой Птолемей (ПтолемейIII) стал соправителем отца на египетском троне
[132]. Возможно, фактически он сам правил страной.
В 245 году до н.э. (25-го числа македонского месяца диос, то есть 27 января) ПтолемейII скончался в возрасте шестидесяти трех лет. Он мог сравниться с Соломоном своим богатством, превосходившим состояния всех остальных царей того времени, своими интеллектуальными интересами, склонностью поддаваться женским чарам. Поздние греческие авторы сообщают нам имена многих его любовниц. Одна была урожденной египтянкой, хотя называется греческим именем Дидима («близнец»). Другая, которую звали Миртион, была актрисой, игравшей в пошлых комедиях; ее дом, после того как она завладела благосклонностью царя, прославился как один из самых изысканных в Александрии. Мнесида и Пофина были флейтистками и тоже были известны великолепием своих домов. Еще одной была Клино, и статуи и статуэтки, безусловно пользовавшиеся спросом в Александрии, изображали ее одетой в один хитон с рогом изобилия в руках, подобно богине Арсиное. В делосской надписи упоминаются «две серебряные свинки», которые Клино посвятила божеству
[133]. Стратоника, еще одна любовница, известна по внушительной гробнице в египетском Элевсине рядом с Александрией, где упокоилось ее тело. Самой знаменитой была Билистиха, чье имя звучит не по-гречески, хотя, по всей вероятности, оно все же греческое
[134]. Плутарх
[135] сообщает, что она была из варваров, «рыночная проститутка»; Павсаний
[136]— что она происходила с македонского побережья; по словам Афинея
[137], она происходила из благородной аргосской семьи, ведущей род от Атрея. В настоящее время невозможно сказать, какая из этих версий правдива: сплетню о низком происхождении могли сочинить из злобы, а историю о высокородстве царской любовницы — из лести. В 268 году до н.э. Билистиха управляла колесницей в Олимпии во время гонок двухлошадных колесниц и получила приз. Вероятно, это та самая «Билистиха, дочь Филона», которая была канефорой Арсинои в 260–259 годах до н.э.
[138] Птолемей постарался, чтобы ее объявили богиней. Ей возводились святилища и приносились жертвы как Афродите Билистихе.
Возможно, Птолемей мог сравниться не столько с историческим, сколько с идеальным Соломоном, изображенным в Книге Екклесиаста — книге, написанной каким-то утратившим вкус к жизни евреем в эпоху, не очень отдаленную от времени правления Птолемея. Птолемей тоже был царем, который «собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей», который «завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия», который «испытал себя весельем и насладился добром», который «предпринял большие дела: построил себе домы», который «предал сердце тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом»; и Птолемей тоже, согласно исторической традиции, в конце почувствовал, что все это суета сует. Мы читаем, что однажды после сильного приступа подагры он посмотрел в окно своего дворца и увидел у одного из каналов группу египтян самого бедного сословия, которые ели собранные ими объедки и беззаботно нежились на горячем песке, и заплакал в огорчении, что он не рожден одним из них
[139]. Или, быть может, эта история так же недостоверна, как и слова, которые автор Книги Екклесиаста вкладывает в уста Соломона, и в обоих случаях одаренный воображением моралист выбрал знаменитого царя, имевшего все, чего только могли желать ум или сердце, чтобы через него поведать миру о собственном опыте разочарования в жизни.
