Наваб-сахиб ничего не заметил, но заметила Вина, поспешив сменить тему, пусть даже рискуя показаться невежливой.
–Где Бхаскар?– спросила она мужа.
–Я не знаю. Кажется, я видел этого лягушонка возле еды,– ответил Кедарнат.
–Пожалуйста, не надо называть его так,– сказала Вина.– Он же тебе не чужой, он твой сын…
–Это не я ему прозвище придумал, а Ман,– сказал Кедарнат с улыбкой. Он любил, когда его слегка загоняли под каблук.– Но я буду звать его так, как тебе захочется.
Вина увела свекровь. Чтобы отвлечь ее, она действительно решила заняться поисками сына. Наконец они нашли Бхаскара. Однако он не поглощал все подряд, а просто стоял под огромным цветным тканевым навесом, накрывавшим столы с едой, с восторгом уставившись вверх, на сложные геометрические фигуры – красные ромбы, зеленые трапеции, желтые квадраты и синие треугольники,– из которых шатер был сшит воедино.
1.9
Толпа постепенно редела. Гости, пережевывая пан
[46], прощались у ворот. Гора подарков выросла у скамьи, где сидели Пран и Савита. Наконец остались только они и члены семьи – да зевающие слуги, которые убирали наиболее ценную мебель на ночь или упаковывали подарки по чемоданам под бдительным приглядом госпожи Рупы Меры.
Жених и невеста погрузились в собственные мысли. Они избегали смотреть друг на друга. Им предстояло провести ночь в заботливо обустроенной специально для них комнате в Прем-Нивасе, а затем они на неделю уезжали в Шимлу на неделю – праздновать медовый месяц.
Лата попыталась представить себе комнату новобрачных. Предположительно, в ней будет витать аромат туберозы. По крайней мере, в этом была уверена Малати.
«Теперь розы мне всегда будут напоминать о Пране»,– подумала Лата. Было совсем неприятно следовать за собственным воображением далее. Мысли о том, что Савита будет спать с Праном, не упростили ситуацию. Это вовсе не казалось романтичным. «А вдруг они слишком устали»,– с надеждой подумала она.
–О чем ты думаешь, Лата?– спросила ее мать.
–А, ни о чем, мама,– машинально ответила Лата.
–Ты поморщила нос. Я видела это.
Лата покраснела.
–Не думаю, что когда-нибудь захочу выйти замуж,– выпалила она.
Госпожа Рупа Мера была слишком утомлена свадьбой, слишком измождена эмоциями, слишком расслаблена санскритом и пресыщена поздравлениями. Короче говоря, она устала настолько, что не могла сделать ничего большего, кроме как смотреть на Лату в течение десяти секунд. Да что же вселилось в эту девчонку, скажите на милость? Что было хорошо для ее матери, и для матери ее матери, и для матери матери ее матери, должно было удовлетворить и ее. Однако Лата всегда была сложным человеком, обладала собственной волей, тихой, но непредсказуемой,– как во время учебы в монастыре Святой Софии, когда она вздумала стать монахиней! Но у госпожи Рупы Меры тоже была воля, и она была намерена поступать по-своему, даже если не питала ни малейших иллюзий насчет податливости Латы.
Но все-таки Лату назвали в честь самой податливой вещи – виноградной лозы, приученной цепляться: сначала за семью, а после за мужа. Действительно, когда она была ребенком, то всегда крепко, ловко цеплялась за мать. Внезапно госпожа Рупа Мера разразилась вдохновенным поучением:
–Лата, ты – виноградная лоза! Ты должна будешь увиваться вокруг своего мужа!
Это не возымело успеха.
–Увиваться?– переспросила она.– Увиваться?
В слове прозвучало столько презрения, что мать не смогла удержаться от слез. Как ужасно иметь такую неблагодарную дочь! И до чего же непредсказуемым может быть родное дитя!
Теперь, когда по ее щекам текли слезы, госпожа Рупа Мера переключилась с одной дочери на другую. Она прижала к груди Савиту и громко рыдала.
–Ты должна писать мне, дорогая Савита,– говорила она.– Ты должна писать мне каждый день из Шимлы. Пран, ты теперь мне словно сын, ты обязан взять ответственность и проследить за этим. Скоро я буду одна в Калькутте – совершенно одна!
Это, конечно, было чистейшей неправдой. Арун, Варун, Минакши и Апарна будут всей толпой вместе с ней, в небольшой квартирке Аруна в Санни-Парке. Но госпожа Рупа Мера пребывала в абсолютном убеждении, что субъективная истина превалирует над истиной объективной.
1.10
Тонга постукивала по дороге, и тонга-валла
[47] пел:
–Сердце разбилось на куски – один упал здесь, а другой упал там…
Варун начал тихо подпевать, затем запел громче, а потом внезапно умолк.
–Ох, пой дальше!– сказала Малати, мягко подталкивая Лату локтем в бок.– У тебя приятный голос, Варун. Как перезвон… Тарелок в посудной лавке,– прошептала она Лате на ухо.
–Хе-хе-хе,– нервно рассмеялся Варун. Понимая, что голос его звучит неуверенно, он попытался добавить зловещих ноток. Но не вышло.
Он чувствовал себя несчастным. А кроме того, зеленые глаза Малати и ее сарказм – поскольку это непременно был сарказм – ситуацию не улучшали.
Тонга была набита до отказа. Варун с юным Бхаскаром сидели спереди, рядом с извозчиком; спиной к ним устроились Лата и Малати, обе одетые в шальвар-камизы
[48], и Апарна в измазанной мороженым кофточке и платье. Стояло солнечное зимнее утро.
Старый тонга-валла в белом тюрбане наслаждался сумасшедшей ездой по широким улицам этой малолюдной части города. Совсем не то, что безумная теснота старого Брахмпура. Он начал покрикивать на лошадь, подгоняя ее. Теперь уже Малати сама стала напевать слова популярной песни из фильма. Ей не хотелось обескуражить Варуна. Приятно думать о разбитых сердцах таким безоблачным утром.
Варун не стал ей подпевать. Но чуть погодя он набрался смелости и сказал, обернувшись:
–У тебя… чудесный голос…
Чистейшая правда. Малати любила музыку и училась классическому вокалу. Ее преподавателем был сам устад
[49] Маджид Хан – один из лучших певцов Северной Индии. Она даже Лату втянула, заинтересовав индийской классической музыкой, когда они еще жили вместе в студенческом общежитии. В результате Лата частенько ловила себя на том, что напевает мелодии любимых раг
[50] Малати.
