Ув. спикер. Я не считаю, что сказанное им неуместно. Он затрагивает общий вопрос взаимоотношения арендаторов, заминдаров и правительства. Этот вопрос в общем и целом стоит перед нами, поэтому любые замечания по существу не являются неуместными. Вам или мне это может нравиться или же не нравиться, но это не нарушает регламента.
Шри Девакинандан Рай. Благодарю вас, господин спикер. Голый-босый крестьянин трудится под палящим солнцем, а мы сидим здесь в прохладных комнатах для дебатов, обсуждая регламент и определение уместности и создавая законы, которые не делают его жизнь ни на йоту лучше, которые лишают его надежды, но принимают сторону капиталистического класса – угнетателей и эксплуататоров. Почему крестьянин должен платить за землю, принадлежащую ему по праву, по праву тяжкого труда, по праву боли, праву природы, про праву, если хотите, данному ему Господом. Единственная причина, по которой мы ожидаем, что крестьянин заплатит в казну этот огромный и неподобающий выкуп, состоит в том, чтобы финансировать непомерное вознаграждение землевладельца. Отмените компенсации – и не будет нужды в выкупе за землю. Откажитесь признавать понятие «откупные»– и любая компенсация станет финансово невозможной. Я спорил об этих пунктах два года назад, когда внесли законопроект, и на протяжении всего второго чтения на прошлой неделе. Но что я могу сделать на этой стадии обсуждения? Уже слишком поздно. Мне остается только сказать казначеям: вы заключили неправедный альянс с землевладельцами и пытаетесь сломить дух нашего народа. Но мы увидим, что произойдет, когда люди поймут, как их обманули. Всеобщие выборы вышвырнут это трусливое и скомпрометировавшее себя правительство и заменят его на правительство, достойное называться таковым: происходящее из народа, работающее во имя народа, правительство, непримиримое к своим классовым врагам.
5.16
В самом начале последнего выступления в Палату вошел наваб-сахиб. Он сидел на Гостевой галерее, хотя если бы пожелал, то его радушно встретили бы и на Губернаторской. Вчера он спешно вернулся из Байтара, получив сообщение о происшествии в его брахмпурском доме. Он был потрясен, разгневан, узнав о случившемся, и пришел в ужас от того, что его дочери пришлось столкнуться с этой ситуацией фактически один на один. Его забота и тревога о ней были настолько сильнее, чем гордость за то, что она совершила, что Зайнаб не смогла сдержать улыбку. Он долго-долго обнимал ее и внуков, а слезы так и бежали по его щекам. Хассан был озадачен, зато Аббас принял это как естественное положение вещей и наслаждался – он точно знал, что дедушка очень счастлив их видеть. Фироз ходил белый от злости, и понадобилась вся мощь добродушного характера Имтиаза, приехавшего под вечер, чтобы успокоить семейство. Наваб-сахиб злился на свою язву-невестку не меньше, чем на Агарвала. Он знал, что именно она навлекла на их головы эту беду. Затем, когда самое худшее миновало, она легкомысленно отнеслась к действиям полиции и почти бесцеремонно приняла как должное то, что Зайнаб справилась с ситуацией с такой мудростью и мужеством. Что же до Агарвала, то наваб-сахиб заглянул в колодец Палаты и увидел, как тот очень вежливо разговаривает с министром по налогам и сборам, который подошел к его столу, чтобы посовещаться о чем-то – вероятно, о действиях в связи с предстоящим важнейшим голосованием сегодня пополудни.
У наваба-сахиба не было возможности поговорить со своим другом Махешем Капуром с момента возвращения. Не успел он также принести свою сердечную благодарность главному министру. Он решил сделать это после окончания сегодняшней сессии. Но пришел он еще и потому, что понимал – как и многие другие, поскольку галереи для прессы и публики были забиты до отказа,– это был исторический момент. Для него и таких, как он, грядущее голосование – если только его не отменит суд – означало скорое и стремительное падение.
Что ж, рано или поздно это должно было случиться, думал он с некоторым фатализмом. Он не питал иллюзий, что его класс был особенным и заслуживающим поощрения. К нему принадлежала не только горстка порядочных людей, но и огромное число настоящих скотов, и еще больше идиотов. Он хорошо помнил петицию, которую подала губернатору Ассоциация заминдаров двенадцать лет назад: добрая треть подписей представляла собой отпечатки больших пальцев.
Возможно, если бы не образовался Пакистан, землевладельцы смогли бы найти способ к самосохранению: вобъединенной, но нестабильной Индии каждый силовой блок мог бы использовать свою критическую массу для поддержания статус-кво. Удельные княжества тоже могли бы иметь вес, и такие люди, как раджа Марха, оставались бы раджами не только на словах, но и на деле. Все эти «если бы» и «но» истории, думал наваб-сахиб, формируют иллюзорную, пусть и опьяняющую, пищу для ума.
Со времен британской аннексии Брахмпура в начале пятидесятых годов прошлого века навабы Байтара и другие придворные бывшего царственного дома Брахмпура не испытывали даже психологического удовлетворения от служения государству – удовлетворения, на которое претендовали многие аристократии, разделенные пространством и временем. Британцы охотно позволили заминдарам собирать доходы с земельной ренты (и на практике довольствовались тем, что разрешили им присваивать все, что они получали сверх оговоренной британской доли), но управление штатом они не доверяли никому, кроме гражданских служащих своей расы, отобранных и обученных в Англии и импортированных из Англии, а позднее – смуглому их эквиваленту, настолько близкому по уровню образования и этосу, что между ними практически не было никакой разницы.
И конечно, помимо расового недоверия, существовал вопрос компетентности – наваб-сахиб был вынужден это признать. Большинство заминдаров – и сам он, возможно, увы, тоже из их числа – едва ли могли управлять даже собственными поместьями, становясь жертвами алчных мунши и ростовщиков. Большинству землевладельцев казалось, что главным вопросом управления является не то, как увеличить прибыль, а то, как ее потратить. Некоторые, конечно, тратили деньги на музыку, книги, произведения искусства. Другие, подобно нынешнему президенту Пакистана Лиакату Али Хану
[236], который был верным другом отца наваба-сахиба, использовали их для укрепления политического влияния. Но большая часть князьков и помещиков транжирили деньги на «сладкую жизнь» втом или ином виде: охоту, женщин или опиум. Несколько картинок против воли промелькнуло у него перед глазами. Один правитель так любил собак, что вся его жизнь вращалась вокруг них: он мечтал, спал, просыпался, воображал, фантазировал о собаках. Все, что он делал, он делал ради их величия и славы. Другой был опиумный наркоман, который получал удовлетворение, лишь когда сразу несколько женщин ублажали его,– до дела, правда, не всегда доходило, порой он в процессе просто храпел.
Мысли наваба-сахиба маятником качались между дебатами в зале и его собственными воспоминаниями. В какой-то момент в них стремительно ворвался Л.Н.Агарвал, чьи искрометные комментарии заставили рассмеяться даже Махеша Капура. Наваб-сахиб уставился на круглую плешь, обрамленную подковой седых волос, и размышлял о том, что за мысли бурлят под этим слоем плоти и кости. Как мог этот человек умышленно и даже с радостью причинить столько бед ему и тем, кто так ему дорог? Что за удовольствие знать, что родственники той, что победила его в дебатах, будут лишены дома, в котором провели бóльшую часть жизни?
