Настроение устада Маджида Хана явно улучшилось; вкакой-то момент он перестал петь и сказал:
–Вы в самом деле хотите стать врачом?– Отвернувшись от Малати, он иронично добавил:– Такой голос способен разбивать сердца, а не лечить их, но в жизни всякого уважающего себя музыканта первое место должна занимать музыка.– Затем он вновь обратился к Малати:– Музыканту требуется не меньшая сосредоточенность ума, нежели хирургу. Нельзя бросить пациента посреди операции, а потом вернуться к нему, когда взбредет в голову.
–Вы правы, устад-сахиб,– с едва уловимой улыбкой ответила Малати Триведи.
–Женщина-врач!..– задумчиво произнес устад Маджид Хан.– Ладно, ладно, продолжим – на чем мы остановились?
Словно в ответ на его вопрос, сверху раздался громкий перестук: там начали репетировать танец бхаратанатьям
[240]. В отличие от исполнительниц катхака, удостоившихся в коридоре недовольного взгляда устада, эти танцовщицы не носили звенящих браслетов, однако отсутствие отвлекающего звона они с лихвой компенсировали яростным топотом. Лицо устада Маджида Хана стало чернее тучи, и он тут же прекратил урок, который давал Малати.
Следом он вызвал юношу с хорошим голосом, очень добросовестного и прилежного ученика. Впрочем, с ним он тоже вел себя не слишком доброжелательно (вероятно, потому, что все еще гневался на танцовщиц, репетирующих бхаратанатьям у него над головой). Юноша ретировался, как только его пятнадцать минут истекли.
В кабинет тем временем вошла Вина Тандон. Она села и стала слушать. Лицо у нее было озабоченное. Она устроилась рядом с Малати, которую знала и по музыкальным занятиям, и через Лату. Сидевший к ним лицом Моту Чанд невольно подивился интересному контрасту: светлокожая Малати с тонкими чертами лица, каштановыми волосами, озорным взглядом зеленых глаз – и смуглая темноглазая Вина с пухлыми, округлыми чертами, бойкая и живая, однако чем-то встревоженная.
После юноши учитель вызвал веселую, но застенчивую бенгалку средних лет, над акцентом которой любил потешаться. Обычно она приходила по вечерам и разучивала сейчас рагу «Малкос» (она иногда называла ее «Малкош»– к неизменному восторгу учителя).
–Сегодня, стало быть, вы явились с утра,– заметил устад Маджид Хан.– Как же я могу учить вас полуночной раге в такую рань?
–Муж мне велел заниматься только по утрам,– ответила бенгалка.
–То есть вы готовы пожертвовать искусством ради брака?– вопросил устад.
–Не совсем,– потупилась бенгалка.
У нее было трое детей, и она замечательно их воспитывала, но перед строгим, не скупящимся на критику устадом до сих пор робела, как дитя.
–Что значит «не совсем»?
–Мой муж предпочитает, чтобы я осваивала не классическую музыку, а «Рабиндрасангит»
[241].
–Хммм!– сказал устад Маджид Хан, а про себя подумал: если мужским ушам приторная «музыка» Рабиндраната Тагора милее классической, значит обладатель этих ушей – форменный идиот. Учитель снисходительно добавил:– Что ж, полагаю, теперь он попросит вас исполнить ему «гозоль».
Услышав столь безжалостно исковерканное слово «газель», бенгалка окончательно сникла, а Малати и Вина изумленно переглянулись.
О своем предыдущем ученике устад Маджид Хан высказался так:
–У мальчика хороший голос, и он трудолюбив, но поет как в церковном хоре. Видно, сказывается знакомство с западной музыкой. По-своему это, конечно, хорошая традиция…– милостиво произнес он, а потом, поразмыслив секунду-другую, добавил:– Но голос портит безвозвратно. Появляются ненужные вибрации… Хмм.– Он вновь повернулся к бенгалке.– Настройте танпуру пониже, на «ма». Так и быть, научу вас петь эту вашу «Малкош». Нельзя же бросать рагу недоученной, пускай в это время дня ее и не поют. Но с таким же успехом можете поставить йогурт готовиться с утра, а съесть его вечером.
Ученица, хоть и перенервничала, неплохо справилась с заданием. Устад дал ей немного поимпровизировать и пару раз похвалил: «Долгих лет жизни вам!» На самом деле музыка значила для этой женщины куда больше, чем для ее мужа и трех прекрасно воспитанных сыновей, однако ставить ее превыше всего она не могла по целому ряду стесняющих обстоятельств. Устад, довольный исполнением бенгалки, в итоге уделил ей даже больше времени, чем полагалось. Когда урок был окончен, она тихо присела в сторонке, чтобы послушать остальных учеников.
Пригласили Вину Тандон. Она должна была спеть «Бхайраву», для которой следовало сперва перенастроить танпуру на «па». Но Вина так волновалась за мужа и сына, что тут же принялась играть.
–Какую рагу вы учите?– в некотором замешательстве спросил устад Маджид Хан.– Разве не «Бхайраву»?
–Да, гуруджи,– ответила сбитая с толку Вина.
–Гуруджи?!– переспросил устад Маджид Хан. Не будь он так изумлен, в голосе его непременно прозвучало бы негодование. Какая муха укусила его любимую ученицу?
–То есть устад-сахиб,– опомнилась Вина. Это же надо – обратилась к учителю-мусульманину так, как следовало обращаться к учителю-индуисту!
Устад Маджид Хан продолжал:
–И раз уж вы поете «Бхайраву», не соблаговолите ли перенастроить танпуру?
–Ой!– Вина недоуменно уставилась на свой инструмент, словно это он был виноват в ее рассеянности.
Когда она перенастроила танпуру, устад пропел несколько фраз медленного алапа
[242], однако Вина исполнила их настолько плохо, что он не выдержал и рявкнул:
–Слушайте! Сначала слушайте, а потом пойте. Слушание – это пятнадцать анн из шестнадцати, составляющих рупию. А исполнение – всего лишь одна. Повторить услышанное способен даже попугай. Где вы витаете?
Вина не осмелилась поделиться своими тревогами с учителем, и тот продолжал:
–Попытайтесь перебирать струны так, чтобы я их слышал. И ешьте на завтрак миндаль, он придает сил. Ладно, перейдем к «Джаго Мохан Пьяре»,– раздраженно добавил он.
Моту Чанд заиграл ритмический цикл на табла, и они запели. Слова хорошо известной композиции успокоили растревоженный разум Вины; она пела все уверенней и бойче. Устад Маджид Хан остался доволен. Через некоторое время и Малати, и бенгалка собрались уходить. В голове устада опять вспыхнуло слово «гозоль», и тут его осенило, где он раньше слышал имя Моту Чанда. Уж не этот ли таблаист аккомпанировал газелям Саиды-бай, осквернительницы святого источника музыки, куртизанки, ублажавшей скандально известного раджу Марха? Одна мысль привела к другой, та – к третьей, и вот уже устад обратился к Вине с такими словами:
