–Пускай ваш отец, министр, и нацелился лишить всех нас средств к существованию, он хотя бы уважает нашу религию и готов ее защищать!
Вина умолкла и в замешательстве воззрилась на учителя. Она понимала, что под «средствами к существованию» он имел в виду покровительство крупных землевладельцев, которые могли лишиться своих земель в результате отмены системы заминдари. Но при чем тут религия? Загадка.
–Так ему и передайте,– сказал устад Маджид Хан.
–Передам, устад-сахиб,– покладисто ответила Вина.
–Конгресс-валлы скоро покончат с Неру, мауляной Азадом и Рафи-сахибом. А наши доблестные главный министр и министр внутренних дел рано или поздно задавят вашего отца. Но пока он еще имеет какое-никакое политическое влияние и в состоянии помочь тем, кому больше не на кого надеяться. Когда во время наших молитв из соседнего храма полетят бхаджаны, добром это не кончится.
До Вины дошло, что устад Маджид Хан имеет в виду храм Шивы, который строился в Чоуке, буквально в паре улиц от его дома.
Учитель немного помурлыкал под нос, затем откашлялся и сказал, словно обращаясь к самому себе:
–Жизнь в наших краях становится решительно невыносимой. Ладно бы только этот Марх безумствовал, так еще в Мисри-Манди черт-те что творится. Просто уму непостижимо,– вещал он,– все бастуют, никто не работает, люди только и делают, что вопят лозунги и грозят друг другу расправой. Мелкие сапожники голодают и орут, торговцы затянули ремни потуже и знай себе сотрясают воздух гневными речами, в магазинах нет обуви, в Манди повальная безработица… Страдают интересы всех сторон, однако никто не желает идти на уступки! Вот каковы дела твои, Человек, сотворенный Господом из сгустка крови
[243] и наделенный разумом и мудростью.
Устад завершил тираду пренебрежительным взмахом руки, как бы говоря: все мои опасения касательно природы человека подтвердились.
Когда учитель увидел, что Вина расстроилась еще сильней, лицо его приобрело озабоченное выражение.
–Ох, зачем я вам все это говорю?– едва ли не каясь, воскликнул он.– Вашему мужу все это известно лучше, чем мне. Словом, я разделяю вашу тревогу – конечно, конечно, разделяю.
Вину тронуло такое участие со стороны учителя, который редко кому-то сочувствовал, однако она продолжала молча перебирать струны. Ничего нового за этот урок она не выучила, но всем было ясно, что сейчас ей не до композиций и ритмических узоров – или танов,– которые они принялись отрабатывать дальше. В конце концов устад сказал ей:
–Вы поете слово «га», «га», «га», но так ли должна звучать нота «га»? По-моему, ваша голова забита всем, чем угодно, но только не музыкой. Любые волнения следует вместе с обувью оставлять за порогом кабинета.
Он запел сложную последовательность танов, и Моту Чанд вдруг так проникся музыкой, что, сам того не замечая, принялся импровизировать, тихонько отстукивая на табла приятный, филигранной сложности аккомпанемент. Устад резко умолк.
Он повернулся к Моту Чанду и ядовито, с вызовом произнес:
–Прошу вас, продолжайте, гуруджи.
Таблаист сконфуженно улыбнулся.
–Право же, нам очень нравится ваше соло,– не унимался устад Маджид Хан.
Улыбка Моту Чанда стала еще несчастнее.
–Вам известно, что такое тхека – простейший ритмический цикл, лишенный каких-либо украшательств? Или столь приземленные материи вам, жителю высоких кругов рая, чужды?
Моту Чанд умоляюще взглянул на учителя и сказал:
–Меня так захватило ваше пение, устад-сахиб! Вот я и не удержался. Больше это не повторится.
Устад Маджид Хан пристально поглядел на таблаиста и понял, что тот и не думал дерзить или насмешничать.
После урока Вина собралась уходить. Обычно она оставалась послушать других, но сегодня не могла: Бхаскар лихорадил и требовал ее внимания; Кедарната тоже надо было подбодрить; свекровь утром с укоризной подметила, что Вина слишком много времени проводит в колледже.
Устад взглянул на часы. До полуденной молитвы оставался еще час. Он вспомнил про зов муэдзина, который каждое утро раздавался с минарета местной мечети, а потом – один за другим, с чуть неравными промежутками – с других минаретов города. В утреннем азане ему особенно нравились дважды повторяемые слова (потом, в течение дня, они уже не звучали): «Молитва лучше сна!»
Музыка всегда была его молитвой, и иногда он просыпался задолго до рассвета, чтобы спеть «Лалит» или другую утреннюю рагу. А потом в прохладном воздухе над крышами домов раздавались первые слова азана: «Аллаху-акбар!» («Бог велик»)– и уши его замирали в ожидании строки, укоряющей любителей поспать подольше. Услышав ее, он улыбался. То была одна из маленьких повседневных радостей его жизни.
Если построят храм Шивы, зова муэдзина будет не слышно: его заглушит зов раковины шанкха. Невыносимая мысль. Должен быть способ этому помешать! Наверняка это под силу могущественному министру Махешу Капуру, которого в партии дразнят почетным мусульманином, совсем как Джавахарлала Неру. Устад принялся медитативно напевать себе под нос слова композиции, которую он только что пытался разучить с дочерью министра,– «Джаго Мохан Пьяре». Музыка вновь захватила его, и он забыл про все на свете, даже про дожидающихся урока учеников. Ему никогда не приходило в голову, что слова эти адресованы темному богу Кришне и призывают его проснуться с наступлением утра, а Бхайрава («ужасный»)– один из эпитетов, описывающих великого бога Шиву.
6.2
Исхак Хан, исполнитель на саранги, аккомпанировавший Саиде-бай, уже несколько дней хлопотал о переводе зятя, тоже сарангиста, с «Всеиндийского радио Лакхнау» на «Всеиндийское радио Брахмпур».
Вот и сегодня Исхак Хан отправился в контору, надеясь переговорить с помощником музыкального продюсера, но вновь потерпел неудачу. Молодому человеку было горько сознавать, что он не может хотя бы просто изложить свои мысли директору радиостанции. Зато он изложил их, притом весьма громогласно, нескольким коллегам-музыкантам, которых там повстречал. Припекало солнце, и они сели поболтать в тени раскидистого нима, стоявшего на лужайке между домами. Глядя на цветущие канны, музыканты обсуждали все на свете. У одного из них был при себе радиоприемник, который они подключили к розетке в холле главного корпуса и настроили на единственную хорошо ловившую радиостанцию – свою собственную.
Их уши наполнил неподражаемый голос устада Маджида Хана, поющего рагу «Мийя-ки-Тоди». Рага только начиналась, и потому из аккомпанемента звучали лишь табла и его танпура.
Музыка была чудесная: величественная, грустная, полная глубокого чувства покоя. Музыканты перестали сплетничать и заслушались. Даже рывшийся в клумбе удод с оранжевым хохолком на мгновение замер.
Устад Маджид Хан любил начинать раги с очень медленного ритмического фрагмента, а не с бесформенного алапа. Минут через пятнадцать он перешел к более быстрой части, и вот рага «Тоди» уже закончилась, не успев начаться. Вместо нее зазвучала какая-то детская передача.
