–А когда Рашид уезжает?
–Завтра.
Ман побелел.
–Выходит, нам с тобой осталась одна ночь!– вскричал он. Сердце его ушло в пятки, от напускной храбрости не осталось и следа.– Нет… Я не поеду… Я не выдержу разлуки!
–Даг-сахиб, если ты не можешь хранить верность собственным убеждениям, как я могу считать, что ты верен мне?
–Тогда хотя бы позволь мне провести с тобой этот вечер. Ведь мы больше не увидимся… целый месяц!
Месяц?! От этого слова внутри у него все взбунтовалось. Нет, это невыносимо!
–Сегодня вечером не получится,– ответила Саида-бай деловым тоном, вспомнив о своих планах.
–Тогда я не поеду!– воскликнул Ман.– Я не могу! Как я могу?! И мы еще не спросили разрешения у Рашида.
–Рашид будет глубоко почтен твоим визитом. Он уважает Махеша Капура – как умелого лесоруба, разумеется,– и, конечно, уважает тебя как каллиграфа.
–Мы должны сегодня увидеться,– не унимался Ман.– Должны! При чем тут лесорубы, не пойму?– Он нахмурился.
Саида-бай вздохнула:
–Как ты знаешь, рубить баньян очень трудно, особенно такой, который ушел корнями глубоко в землю нашего края. Но я слышу, как нетерпеливый топор твоего отца разделывается с последними стволами. Скоро баньян выкорчуют. Змеи с шипением начнут выползать из-под его корней, термитов сожгут вместе с трухлявой древесиной. Но как быть птицам и обезьянкам, что пели и верещали в его ветвях? Ответь мне, Даг-сахиб. Таково наше нынешнее положение.– Заметив, что Ман совсем поник, она добавила со вздохом:– Приходи сегодня в час ночи. Я велю привратнику принять шахиншаха со всеми почестями.
Ман почувствовал, что она над ним потешается. Но мысль о встрече с любимой мгновенно подняла ему настроение, пусть та и хотела таким образом лишь подсластить горькую пилюлю.
–Конечно, я ничего не могу обещать. Если привратник скажет, что я сплю, не вздумай скандалить и будить соседей.
Тут уж вздохнул Ман:
Как плакать Миру ночью, леди,
когда с утра вставать соседям?
Впрочем, все сложилось как нельзя лучше. Абдур Рашид согласился взять Мана с собой и давать ему уроки урду. Махеш Капур, опасавшийся, что сын останется в Брахмпуре вопреки его воле, даже обрадовался, что тот не едет в Варанаси, ибо ему было известно то, чего не знал Ман: дела магазина тканей в отсутствие владельца идут просто прекрасно. Госпожа Капур, хоть и скучала по сыну, радовалась, что тот окажется под присмотром строгого и непьющего учителя и наконец уедет подальше от «этой». Ман получил свой утешительный приз в виде последней ночи любви с Саидой-бай. А Саида-бай, когда настало утро, облегченно (хотя и не без доли печали) выдохнула.
Несколько часов спустя угрюмый Ман, сокрушаясь, что отец и возлюбленная так ловко его сплавили, встретился с Рашидом. Тот мечтал лишь об одном: поскорее выбраться из людного и шумного Брахмпура на свежий воздух. Вместе они сели на поезд, который мучительно медленно, с частыми остановками повез их в сторону Рудхии и родной деревни Рашида.
6.25
До отъезда Рашида Тасним даже не отдавала себе отчета, насколько ей нравятся уроки арабского. Все остальные ее занятия были связаны с ведением хозяйства и не открывали окон в большой мир. А серьезный молодой учитель, который придавал большое значение грамматике и отказывался мириться со склонностью Тасним сбегать от любых трудностей, сумел показать, что ее талантам можно найти и другое, неожиданное применение. Она восхищалась и самим учителем, ведь он прокладывал себе путь в этом мире самостоятельно, без какой-либо поддержки семьи. И когда он отказался идти к ее сестре, потому что они разбирали отрывок из Корана, Тасним прониклась еще большим уважением к его твердым принципам.
Впрочем, восхищалась она молча. Рашид не позволял себе ни намека на флирт: он был ее учителем, и только. Ни разу его рука, переворачивая страницу, не коснулась невзначай ее руки. Тот факт, что этого так и не произошло за несколько недель ее учебы, говорил о его сознательном и методичном избегании подобных оплошностей, ведь иначе они должны были хоть раз, пусть ненароком, прикоснуться друг к другу.
Теперь он покидал Брахмпур на целый месяц, и Тасним обнаружила, что ей грустно – куда грустней, чем могло бы быть: подумаешь, пропустит несколько уроков арабского! Исхак Хан, почувствовав ее печаль – и сообразив, в чем может быть причина,– попытался ее подбодрить:
–Слушайте, Тасним…
–Да, Исхак-бхай?– с легкой прохладцей в голосе отозвалась Тасним.
–Ну что ты все «бхай» да «бхай»?..– сказал Исхак.
Она промолчала.
–Ладно, зовите меня братом, раз вам так хочется,– только перестаньте хандрить, пожалуйста.
–Не могу. Мне грустно, и все тут.
–Бедняжка Тасним! Да он же вернется,– сказал Исхак, стараясь не выдать своей досады.
–Я думаю не о нем!– выпалила Тасним.– Я расстраиваюсь, что мне теперь нечем заняться, кроме как читать глупые книжки да крошить овощи. Ничему полезному не научусь…
–Вы попробуйте не учиться, а учить,– предложил Исхак жизнерадостно.
–Учить?
–Научите Мийю Миттху говорить, например. Первые месяцы жизни попугая – самые важные в этом деле.
Тасним немного повеселела, но потом сказала:
–Апа присвоила моего попугая. Клетка всегда стоит в ее комнате и очень редко – в моей.– Она вздохнула.– Похоже,– добавила она едва слышно,– все, что было мое, рано или поздно становится ее.
–Давайте я его принесу!– галантно предложил Исхак.
–Ой, не надо! У вас руки болят…
–Да бросьте! Не такой уж я и калека.
–Я видела, как вы морщитесь на репетициях,– вам же наверняка очень больно!
–Ну и что с того?– пожал плечами Исхак Хан.– Я все равно должен играть и репетировать.
–Почему вы не покажетесь врачу?
–Да все само пройдет.
–Вреда не будет, если врач посмотрит.
–Ладно,– с улыбкой ответил Исхак.– Раз вы так просите, я схожу.
В последнее время Исхак, аккомпанируя Саиде-бай, с трудом сдерживал крик. Боль в запястьях усиливалась. Странно, что болели обе руки, ведь они выполняли совершенно разные функции и движения: одна работала смычком, а другая зажимала струны.
Все это очень его тревожило, ведь он был единственным кормильцем в семье и содержал младших братьев. Что же до перевода зятя в Брахмпур, то Исхак Хан боялся встречаться с директором радиостанции – тот наверняка слышал о скандале в столовой и вряд ли был хорошего мнения об Исхаке, особенно если устад лично поведал ему эту историю и выразил свое недовольство.
Исхак Хан вспомнил слова отца: «Играй по меньшей мере четыре часа в день. Конторские служащие целыми днями бумагу марают, а ты и столько не хочешь играть – так-то ты уважаешь свое искусство?» Порой отец брал его за левую руку – прямо посреди разговора – и принимался ее разглядывать. Если по бороздкам на ногтях было видно, что он недавно играл, отец говорил: «Молодец». В противном случае он просто возвращался к разговору – с явственным и нескрываемым разочарованием. В последнее время из-за невыносимой боли в сухожилиях Исхаку Хану удавалось играть лишь по часу в день, от силы по два. Как только боль немного отпускала, он увеличивал это время.
