Судя по его лицу, он не очень-то в это верил. Двенадцать пенсов – шиллинг, двадцать шиллингов – фунт. Это бесконечно понятней и логичней, чем четыре пайсы – анна, шестнадцать анн – рупия.
–Поет, между прочим, кукушка,– заметил Джок Маккей.– Индийская ястребиная кукушка, ее еще жар-птицей называют, потому что от ее криков может начаться лихорадка… вы не знали? Это поразительно, но я даже скучаю по ее крику, когда в отпуск еду домой. Пение птиц меня не раздражает, а вот индийская музыка… какое-то сплошное завывание… Знаете, что больше всего меня обескуражило, когда я впервые сюда приехал – двадцать лет назад – и увидел всех этих красивых элегантных женщин?– Джок Маккей весело и доверительно кивнул в сторону гостиной.– Как их трахать, в сари-то?
Бэзил Кокс вздрогнул, и его бокал упал в клумбу. Джок Маккей тихо прыснул.
–И что,– с легкой досадой спросил Бэзил Кокс,– разобрались?
–Век живи – век учись,– загадочно и уклончиво ответил ему коллега.– А в целом страна чудесная,– продолжал вещать он.– Под конец британского владычества они так увлеклись истреблением друг друга, что про нас как-то забыли. Повезло.– Он сделал глоток виски.
–Ну да, ненависти к англичанам у индийцев нет – даже наоборот, как ни странно,– помолчав, сказал Бэзил Кокс.– А все-таки мне интересно, что о нас думают люди вроде Чаттерджи… В конце концов, мы по-прежнему всем заправляем в Калькутте. Я про бизнес, разумеется.
–О, я бы на вашем месте не волновался. Что думают или не думают люди – кому какая разница? Вот лошади – другое дело,– сказал Джок Маккей.– Интересно, о чем думают лошади?
–На днях – точнее, вчера – мы ходили в гости к их зятю, Аруну Мере. Он у нас работает – да вы его знаете, конечно. И вот посреди ужина в дом вваливается его младший брат, пьяный в дым. Поет во всю глотку, и разит от него какой-то жуткой огненной водой, шимшам или что-то в этом роде. Я и подумать не мог, что у Аруна такой брат. Да еще ходит в мятой пижаме!
–Согласен, очень странно,– кивнул Джок Маккей.– Знавал я одного чиновника ИГС… Индиец, но вполне пукка
[282]. Так вот он, выйдя на пенсию, отринул мирские блага, стал садху, и больше его никто не видел. Причем он был семьянин – жена, дети и так далее.
–Правда?
–Правда. Чудесный народ, да-да: ушлые лизоблюды, интриганы, хвастуны, всезнайки, выскочки, прихлебатели, рвачи, лихачи, харкуны… В моем списке раньше было еще несколько пунктов, но я их позабыл.
–Вам, смотрю, не по душе эта страна,– заметил Бэзил Кокс.
–Напротив! Я даже подумываю переехать сюда на пенсии. Не пора ли нам в дом? Вы, смотрю, без напитка остались.
7.13
–До тридцати лет – чтобы никаких мыслей о серьезном!– наставлял юного Тапана упитанный господин Кохли, умудрившись на несколько минут вырваться из лап жены.
Он держал в руке стакан и походил на большого, встревоженного, унылого медведя, который пытается куда-то спешить, но получается все равно медленно. Он оперся на барную стойку, и его огромная лысина – френологическое чудо – сверкнула в свете люстры; произнеся одно из своих излюбленных мудрых изречений, он наполовину смежил тяжелые веки и слегка приоткрыл маленький рот.
–Ну все, малыш-сахиб,– твердо сказал Тапану старый слуга Бахадур.– Мемсахиб велела вам немедленно ложиться спать.
Тапан засмеялся.
–Передай маме, что я подумаю об этом после тридцати,– отмахнулся он от Бахадура.
–Люди обычно застревают в семнадцатилетнем возрасте,– продолжал господин Кохли.– Потом нам всю жизнь кажется, что нам семнадцать и жизнь прекрасна, даже если в семнадцать жилось не так уж хорошо. Впрочем, у тебя еще все впереди. Сколько тебе лет?
–Тринадцать… почти.
–Хорошо. Вот в этом возрасте и оставайся, мой тебе совет,– предложил господин Кохли.
–Серьезно?– Тапан заметно погрустнел.– Хотите сказать, лучше уже не будет?
–Ой, да ты не принимай мои слова всерьез.– Господин Кохли глотнул виски.– С другой стороны… К моим словам можешь относиться серьезнее, чем к тому, что говорят остальные взрослые.
–А ну-ка быстро в кровать, Тапан,– скомандовала подошедшая к ним госпожа Чаттерджи.– Что это ты такое сказал Бахадуру? Я тебе запрещу оставаться с гостями допоздна, если будешь так себя вести. Все, налей господину Кохли выпить и живо спать.
7.14
–О нет, нет, нет, Дипанкар,– продолжала Многомудрая Матрона, медленно качая древней головой в снисходительном сочувствии к неразумному юнцу, на которого она уставила свой тускло поблескивающий глаз.– При чем здесь дуализм, Дипанкар, разве я могла такое сказать? Ну и ну, конечно нет… Природная сущность нашей экзистенции заключается в Единстве. Да, в Единстве бытия, экуменическом объединении всех культур и религий, что собрались под одной крышей на нашем великом субконтиненте.– Она обвела гостиную благосклонной материнской рукой.– Именно Единство правит людскими душами на этой древней земле.
Дипанкар яростно закивал, поморгал и торопливо допил скотч. Тем временем ему подмигнула Каколи. Что ей нравилось в Дипанкаре, так это его серьезность, каковой остальные дети Чаттерджи, к сожалению, похвастать не могли. За врожденную мягкость и сговорчивость любые высоколобые распространители нудятины, которых ненароком заносило в эту обитель легкомыслия, моментально избирали его своей жертвой. И все члены семьи знали, к кому в случае чего можно обратиться за добрым и обстоятельным советом.
–Дипанкар,– пришла ему на выручу Каколи,– Хемангини хочет с тобой поболтать. Она чахнет без твоего внимания, а ей через десять минут уходить.
–Да, Куку, спасибо,– уныло произнес Дипанкар, моргая чуть сильнее обычного.– Постарайся ее задержать, пожалуйста… у нас тут интересный разговор… Кстати, не хочешь присоединиться, Куку?– добавил он в отчаянии.– Мы как раз обсуждали, что природная сущность нашей экзистенции заключается в Единстве…
–О нет-нет, нет-нет, Дипанкар,– с некоторой печалью и бесконечным терпением в голосе возразила ему Матрона.– Не Единство, конечно не Единство, а Ноль, сама Пустота – руководящий принцип нашего существования. Я не могла употребить выражение «природная сущность», ибо как сущность может быть не природной? Индия – страна Ноля, ибо он восходит над горизонтом нашей священной земли, подобно огромному солнцу, и проливает свет на весь познаваемый мир.– Она несколько секунд молча смотрела на округлый гулаб-джамун.– Именно Ноль, лежащий в основе Мандалы, в основе круга и самого Времени, есть ключевой принцип существования нашей цивилизации. Все это,– она вновь обвела рукой гостиную, объяв одним медленным круговым движением рояль, книжные шкафы, цветы в огромных хрустальных вазах, дымящиеся в пепельницах окурки, два блюда с гулаб-джамуном, сияющих гостей и самого Дипанкара,– все это Небытие, Несуществование. Это Ничто, Дипанкар, и тебе надо с этим смириться, ведь именно Ничто таит в себе секрет Всего.
