–Для развлечения – пожалуйста, Амит, пиши что хочешь,– сказал достопочтенный господин Чаттерджи.– Но на хлеб этим не заработать. И чем тебе не угодила юриспруденция?
–Ну… в суде – как в школе,– ответил Амит.
–Не вижу логики в твоих словах,– сухо произнес отец.
–Вот смотри, в суде надо всегда быть правильно одетым – это как школьная форма. А вместо «господин» надлежит говорить «ваша честь», пока сам не станешь судьей и люди не начнут так называть тебя. А еще есть каникулы, и ты можешь быть на хорошем счету или на плохом.
–Что ж,– проговорил достопочтенный господин Чаттерджи, не слишком довольный приведенной аналогией,– мы с твоим дедом не жаловались.
–Но ведь у Амита особый талант! Редкий!– вмешалась госпожа Чаттерджи.– Разве это не повод для гордости?
–Пусть развивает свои особые таланты в свободное время, я не против,– ответил ей муж.
–А Рабиндранату Тагору ты так же сказал бы?– спросил Амит.
–Полагаю, есть некоторая разница между тобой и Тагором,– недоуменно отвечал господин Чаттерджи старшему сыну.
–Разница, безусловно, есть, бабá,– кивнул Амит,– но сути вопроса это не меняет.
При упоминании Тагора госпожа Чаттерджи вошла в режим благоговейного трепета.
–Амит, Амит!– воскликнула она.– Разве можно так говорить про великого Гурудева?!.
–Маго, да я же не сравниваю…– начал было оправдываться Амит.
–Амит,– оборвала его госпожа Чаттерджи,– Роби-бабу́ для нас как святой. Мы, бенгальцы, очень ему обязаны. Помню, когда я училась в Шантиникетане, он однажды сказал мне…
Тут Каколи поддержала Амита:
–Ой, я тебя умоляю, маго, хватит с нас этих баек про идиллический Шантиникетан! Как хорошо, что мне не пришлось там жить,– я бы со скуки повесилась!
–Его голос подобен крику в пустыне,– продолжала мать, пропустив слова дочери мимо ушей.
–Не соглашусь, ма,– ответил Амит.– Мы идеализируем его даже больше, чем англичане идеализируют Шекспира.
–И неспроста,– сказала госпожа Чаттерджи.– Ибо песни его так и просятся на уста, а стихи – в душу…
–Вообще-то,– вставила Каколи,– «Абол Табол»
[285] – единственная стоящая книга во всей бенгальской литературе.
Грифонлин от горшка
не издал ни смешка.
Все твердил: «Страшный грех,
разумеется,– смех!..»
И смеялся исподтишка.
–Ах да, еще мне нравятся «Записки совы Хутома»
[286]. Когда я займусь литературой, непременно напишу «Записки пса Пусика».
–Куку, бессовестная девчонка!– в ярости закричала госпожа Чаттерджи.– Дорогой, запрети ей говорить гадости!
–Это всего лишь ее мнение, милая,– возразил господин Чаттерджи.– Я же не могу запретить детям его иметь!
–Как можно так обижать Гурудева, чьи песни она пела всю жизнь, нашего Роби-бабу́…
Каколи, которую в самом деле с детства пичкали «Рабиндрасангит», принялась фальшиво напевать песню собственного сочинения на музыку «Шонкочеро бихвалата ниджере апоман»:
Роби-бабу, наше чудо, о, какой же он зануда!
Роби-бабу, наше чудо, о, какой же он зануда!
О, какой зануда!
О, какой зануда!
О, какой, о, какой, о, какой же он зануда!
Роби-бабу, наше чудо, о, какой же он зануда!
–Хватит! Немедленно замолчи! Каколи, ты меня слышишь?!– в ужасе заорала госпожа Чаттерджи.– Молчи, бессовестная! Как ты смеешь! Глупая, несносная, пустоголовая девчонка!
–Нет, ну правда, ма,– невозмутимо продолжала Каколи.– Читать его – все равно что пытаться плавать брассом в море патоки. Слышала бы ты, что говорит Ила Чаттопадхьяй про твоего Роби-бабу́. Сплошные цветы, лунный свет и брачные ложа…
–Ма,– сказал Дипанкар,– не позволяй людям задевать себя за живое. Нужно брать от слов только лучшее, самую суть. Так и только так ты сумеешь обрести душевное равновесие.
Госпожу Чаттерджи это не успокоило. Ей было очень далеко до душевного равновесия.
–Можно мне выйти из-за стола?– спросил Тапан.– Я поел.
–Конечно, Тапан,– ответил отец.– Насчет машины сейчас все уладим.
–Ила Чаттопадхьяй – глупая, невежественная девица, я всегда так считала!– запальчиво воскликнула госпожа Чаттерджи.– Что до ее книг, то могу сказать, что чем больше люди пишут, тем меньше они думают. И на прием она вчера явилась в чудовищно мятом сари!
–Она уже давно не девица, милая,– заметил ее муж.– Я бы сказал, она пожилая женщина – ей лет пятьдесят пять, не меньше.
Госпожа Чаттерджи с досадой поглядела на супруга. Пятьдесят пять – разве это пожилая?..
–К ее мнению стоит прислушаться,– добавил Амит.– Женщина она здравомыслящая. Вчера, например, она с весьма знающим видом говорила Дипанкару, что у экономики нет будущего.
–Да брось, у нее всегда знающий вид,– отмахнулась госпожа Чаттерджи.– И вообще, Ила – родственница твоего отца,– зачем-то добавила она.– Если она не любит Гурудева, у нее не сердце, а сухарь!
–Оно и понятно,– произнес Амит,– попробуй прожить жизнь, полную трагедий, и не зачерстветь…
–Каких еще трагедий?– не поняла госпожа Чаттерджи.
–Ну, когда ей было четыре, мама ее отшлепала… Психологическая травма на всю жизнь, знаете ли. И дальше все шло в таком же духе. В двенадцать она оказалась не первой, а второй по успеваемости в классе… От такого волей-неволей зачерствеешь.
–Где ты взял таких безумных детей?– обратилась госпожа Чаттерджи к мужу.
–Не знаю,– ответил тот.
–Если бы ты проводил с ними больше времени, а не таскался в клуб каждый день, они выросли бы нормальными,– с упреком произнесла госпожа Чаттерджи (вообще-то, она нечасто себе это позволяла, но сегодня ее вывели из себя).
Зазвонил телефон.
–Ставлю десять к одному, что звонят Куку,– сказал Амит.
–А вот и нет.
–Ты уже по звонку навострилась определять, да, сестрица?
–Куку, это тебя!– крикнул из-за двери Тапан.
