Поскольку Пусик формально принадлежал Дипанкару, тот должен был дать разрешение на такую прогулку. Он охотно его дал.
И вот дождливым субботним днем Амит, Лата, Дипанкар (которого надо было забросить в Азиатское общество), Тапан и Пусик отправились кататься и гулять по городу – с позволения госпожи Рупы Меры, которая несказанно радовалась, что Лата понемногу оживает.
7.29
Массово покидая Индию после объявления независимости, англичане оставили здесь немало роялей, один из которых – большой, черный, изготовленный специально для эксплуатации в тропиках «Стейнвей»– стоял теперь в квартире Ганса Зибера на Парк-стрит, в жилом доме под названием «Королевская усадьба». Каколи сидела за роялем, а Ганс пел – по тем же нотам, что были раскрыты перед ней. Душа ее ликовала, хотя песня была мрачнее некуда.
Ганс обожал Шуберта. Сегодня они выбрали «Зимний путь», песенный цикл об обреченности и страданиях, переходящих в безумие. Снаружи лило как из ведра. Теплый калькуттский дождь струился по улицам, булькал в водосточных канавах, не справлявшихся с такими потоками, стекал в Хугли, а оттуда попадал в Индийский океан. В прежних своих инкарнациях эта вода могла быть мягким немецким снегом, что кружил над головою одинокого странника, предающегося воспоминаниям о поре любви и неги; позднее она вполне могла стать частью замерзшего ручья, на льду которого он высек имя вероломной возлюбленной, а то и горячим ключом его слез, грозившим растопить весь зимний снег и лед…
Каколи поначалу спокойно отнеслась к Шуберту, ей куда больше нравился Шопен, которого она предпочитала играть мрачно и свободно – рубато,– но теперь, аккомпанируя Гансу, она все больше проникалась Шубертом.
Точно такие же метаморфозы претерпевали ее чувства к Гансу: поначалу чрезмерная галантность даже смешила ее, потом раздражала, а теперь – наполняла радостью. Сам же Ганс был совершенно очарован Каколи, сражен наповал, как и все прочие ее друзья-грибы. Однако он чувствовал, что она относится к нему легкомысленно – ведь иначе она отвечала бы на все его сообщения и звонки, верно? Если б он знал, что остальным друзьям она перезванивает еще реже, он бы понял, как высоко его ценят.
Состоявший из двадцати четырех песен цикл подходил к концу: они добрались до предпоследней, называвшейся «Ложные солнца». Ганс запел ее бодро и весело, а Каколи, наоборот, играла медленно и заунывно. Налицо был конфликт интерпретаций.
–Нет-нет, Ганс,– сказала Каколи, когда он наклонился к нотам и перевернул страницу.– Ты поешь слишком быстро.
–Слишком быстро?– удивился Ганс.– А мне казалось, что аккомпанемент не поспевает! Ты хотела медленнее, да? «Вчера все три струили свет, а нынче двух на небе нет!»
[314] – протянул он.– Так?
–Да.
–Ну, он ведь сошел с ума, Каколи.– На самом деле Ганс спел эту песню так энергично лишь потому, что его бодрило присутствие возлюбленной.
–Почти сошел,– возразила та.– Вот дальше уже окончательно спятит – можешь тараторить сколько душе угодно.
–Нет, следующую песню как раз нужно исполнять медленно,– сказал Ганс.– Вот так…– Он опустил правую руку на правый конец клавиатуры и сыграл несколько нот. На секунду его пальцы задели руку Каколи.– Вот, видишь, он смирился с судьбой.
–То есть он уже не безумец, что ли?– спросила она, а сама подумала: что за бред!
–Безумец вполне может смириться с судьбой.
Каколи попыталась сыграть, как хотел Ганс, и помотала головой.
–Ну нет, я так засну,– заявила она.
–То есть, Каколи, «Ложные солнца», по-твоему, надо играть медленно, а «Шарманщика»– быстро?
–Вот именно!– Ей очень нравилось, как Ганс произносит ее имя – делая одинаковое ударение на каждый слог. Он почти никогда не называл ее Куку.
–Но я считаю, что «Ложные солнца» быстрые, а «Шарманщик»– медленный.
–Да,– кивнула она.
При этом Куку с прискорбием думала: «Мы совершенно несовместимы. Все должно быть идеально; все, что неидеально,– ужасно».
–Стало быть, каждый из нас считает, что одну из песен следует исполнять быстро, а вторую – медленно!– логически рассудил Ганс. По его мнению, это доказывало – пусть и с некоторыми оговорками,– что они с Каколи просто безупречно дополняют друг друга.
Куку взглянула на его точеное красивое лицо, светившееся от удовольствия.
–Видишь ли, обычно обе эти песни исполняют медленно!
–Обе?– переспросила Каколи.– Но это же никуда не годится!
–Совершенно никуда,– согласился Ганс.– Давай попробуем еще раз – как ты хочешь?
–Давай,– обрадовалась Каколи.– Только скажи мне, ради бога – или черта ради!– как понимать эту песню про солнца?
–Ну, у него их было три, а потом два погасли, и осталось одно.
–Ганс, ты невероятно милый,– сказала Каколи.– И с арифметикой у тебя все в порядке. Но, увы, понятнее мне не стало…
Ганс покраснел.
–Наверное, два солнца символизируют его любимую женщину и ее мать, а третье – его самого.
Каколи вытаращила глаза (что ж, возможно, Ганс не такой уж закоснелый, каким кажется) и изумленно воскликнула:
–Ее мать?!
Он оробел.
–Или я ошибаюсь… Но кто тогда третье солнце?– Он напомнил Каколи, что где-то в начале цикла мать упоминалась.
–Ничего не понимаю. Загадка!– сказала Каколи.– Но это совершенно точно не мать.– Она чувствовала, что назревает очередной кризис. И это бесконечно ее печалило, почти так же, как нелюбовь Ганса к бенгальской кухне…
–Да?– переспросил он.– Загадка?
–Ладно, не важно. Ганс, ты очень хорошо поешь,– сказала Каколи.– Мне нравится, как ты поешь про сердечную боль. Чувствуется опыт и профессионализм. На следующей неделе надо повторить!
Ганс вновь покраснел и предложил Каколи выпить. Хотя он был известный любитель целовать ручки замужним дамам, ее он пока не целовал – боялся встретить отпор. А зря.
7.30
У кладбища на Парк-стрит Амит и Лата выбрались из машины. Дипанкар решил остаться в машине с Тапаном: заехали они ненадолго, а зонтика было всего два.
Амит с Латой вошли в кованые ворота. Кладбище представляло собой сетку узких дорожек между скоплениями могил. Тут и там торчали мокрые пальмы; карканье ворон перемежалось громовыми раскатами и шумом дождя. Место было мрачное. Открытое в 1767году кладбище быстро заполнилось европейцами. Здесь покоились и старики, и молодые (по большей части – жертвы непривычного климата), компактно сложенные под величественными плитами и пирамидами, мавзолеями и кенотафами, урнами и колоннами, посеревшими и побитыми калькуттской жарой и дождями. Могилы располагались так тесно, что порой между ними нельзя было даже пройти. Тропинки поросли сочной, напитанной влагой травой, и все это сейчас поливал дождь. Калькутта – по сравнению с Брахмпуром и Варанаси, Аллахабадом и Агрой, Лакхнау и Дели – не могла похвастаться богатой историей, однако климат с лихвой восполнил недостаток лет и придал всему вокруг атмосферу запустения, лишенного какой-либо прелести и романтики.
