–Зачем ты меня сюда привез?– спросила Лата.
–Знаешь Лэндора?
–Лэндора? Нет.
–Никогда не читала Уолтера Сэвиджа Лэндора?– разочарованно спросил Амит.
–Ах да! Уолтер Сэвидж, конечно… «Роз Айлмер, лучшая из роз, ты вся в моей судьбе…»
–Да, только не «вся», а «всё». Вот эта самая Роуз покоится здесь. А еще отец Теккерея, один из сыновей Диккенса и прототип главного героя байроновского «Дон Жуана»,– с истинно калькуттской гордостью сообщил Амит.
–В самом деле? Здесь? В Калькутте?– Лата так удивилась, будто ей сказали, что Гамлетом был делийский султан.– «Пускай и мне послужит вновь…»
–«…божественный размер!»– подхватил Амит.
–«Вся мощь его и любовь…»– неожиданно воодушевилась Лата.
–«…лишь для тебя, Айлмер!»
Последнюю строку четверостишия отметил громовой раскат.
–«Роз Айлмер, лучшая из роз,– продолжала Лата.– Ты вся в моей судьбе».
–Всё,– опять поправил ее Амит.
–Ой, точно, извини. «Ты – всё в моей судьбе! Ночь вздохов, памяти и слов…»
–«…я отдаю тебе!»– произнес Амит, потрясая зонтом.
Он вздохнул и восторженно поглядел на Лату:
–Прекрасное стихотворение, прекрасное! Только там не «Вся мощь его и любовь…», а «Вся мощь его, его любовь…».
–А я как сказала?– спросила она, думая, что и ей в последнее время выпало немало таких «ночей вздохов, памяти и слез».
–Ты забыла второе «его».
–«Вся мощь его и любовь». «Вся мощь его, его любовь». Да, поняла, что ты имеешь в виду. А есть разница?
–Конечно есть. Ритм сбивается. И потом, речь ведь о любви, которая заключена в самом стихотворном размере.
Они зашагали дальше. Идти рядом и так было непросто, а тут еще зонтики мешали. Могила Роуз Айлмер находилась недалеко, у первого перекрестка, но Амит решил сделать крюк.
Могилу венчала спиральная, сужающаяся кверху колонна. На табличке под именем и возрастом покойной была стихотворная эпитафия, которую Лэндор написал незамысловатым пятистопным ямбом:
Как зла судьба!.. Зачем столь рано час
души ее нежнейшей резко пробил —
бутон прекрасный так и не расцвел;
что наши судьбы рядом?– ворох листьев,
влекомых ветром жизненных невзгод.
Лата взглянула на могилу, затем – на Амита, глубоко о чем-то задумавшегося. Какое у него уютное лицо, подумала она, а вслух спросила:
–Ей было всего двадцать?
–Да. Почти твоя ровесница. Они познакомились в платной библиотеке Суонси, а потом родители увезли ее в Индию. Бедный Лэндор… Благородный дикарь. Прощай, прекрасная Роза!
–А отчего она умерла? Не вынесла разлуки?
–Объелась ананасами.
Лата распахнула глаза.
–Вижу, ты мне не веришь, но, увы и ах, это правда! Ладно, давай возвращаться к машине, нас уже заждались… Ты промокла до нитки, что, впрочем, неудивительно.
–Ты тоже,– заметила она.
–Ее могила,– продолжал Амит,– похожа на перевернутый рожок мороженого.
Лата промолчала. Амит начинал ее раздражать.
Когда Дипанкара завезли в Азиатское общество, Амит попросил водителя ехать в Чорингхи, к Президентской больнице.
–Итак, говоришь, мемориал Виктории и мост Ховра – все, что ты знаешь о Калькутте, и больше тебе ничего знать не нужно?
–А вот этого я не говорила. Просто я нигде больше не успела побывать. Ах да, недавно меня водили в «Фирпо» и «Золотую туфельку». И еще на Новый рынок
[315].
Тапан встретил эту новость двустишием в духе Каколи:
Пусик, Пусик, славный пес,
сэра Хогга цапни в нос!
Лата была озадачена, но, поскольку ни Тапан, ни Амит не соизволили внести какую-либо ясность, продолжала:
–Еще Арун сказал, что мы поедем на пикник в Ботанический сад.
–О да, непременно отобедайте под раскидистым баньяном.
–Он у нас самый большой в мире,– добавил Тапан с таким же, как у брата, подлинно калькуттским высокомерием.
–Неужели вы поедете туда в такой дождь?– спросил Амит.
–Ну, если в этот раз не удастся, значит на Рождество.
–Так вы приедете зимой?– обрадовался Амит.
–Да, собираемся.
–Славно, славно. В это время у нас постоянно проходят концерты индийской классической музыки. И вообще здесь хорошо, я все тебе покажу – развею мрак твоего невежества! Расширю горизонты твоего сознания! И бенгальскому заодно научу.
Лата засмеялась:
–Жду с нетерпением.
Пусик издал душераздирающий рык.
–Да что с тобой такое?– спросил его Тапан.– Подержи, пожалуйста,– сказал он, давая Лате поводок.
Пусик утих.
Тапан наклонился к псу и внимательно осмотрел его ухо.
–Он сегодня еще не гулял. А я еще не пил молочный коктейль.
–Ты прав,– кивнул Амит.– Что ж, ливень закончился, давайте взглянем на вторую поэтическую реликвию и пойдем на Майдан – там вы двое набегаетесь и перепачкаетесь вволю, а на обратном пути заглянем в «Кевентерс».
Он обратился к Лате:
–Я хотел показать тебе дом Рабиндраната Тагора на севере Калькутты, но это довольно далеко, и погода не очень,– пожалуй, в другой раз. Ты еще не рассказала о своих пожеланиях. Что ты хотела бы посмотреть?
–Хочу побродить вокруг университета. Колледж-стрит и так далее. А больше пожеланий вроде и нет. Неудобно отнимать у тебя время.
–Пустяки,– ответил Амит.– Вот мы и пришли. В этом маленьком здании Рональд Росс открыл возбудителя малярии.– Он показал на соответствующую табличку на воротах.– И написал в честь своего открытия стихотворение.
Тапана с Пусиком табличка не заинтересовала, зато Лата с любопытством прочитала стих. Прежде она не читала стихов, написанных учеными, и потому не знала, чего ожидать.
Тот день настал!– Господь
(будь славен!) так решил,
и в руку мне Господь
чудесный дар вложил.
Всю жизнь я ждал о Нем,
делах Его – вестей
и вдруг постиг тем днем
природу всех смертей.
Бессчетный сонм людей
спасен – я знаю это.
Смерть, жало твое где?
Ад, где твоя победа?
[316]Лата перечитала стихотворение.
