Словом, удачи тебе, милый принц, милый мой Крыс, желаю, чтобы ты благополучно выплыл рядом с дхоби-гхатом, усталый и довольный, и преуспел в этой жизни.
Со всей любовью и нежностью, мой дорогой Кабир,
Лата
Лата положила письмо в конверт и написала на нем имя Кабира. Вместо того чтобы указать адрес, она еще несколько раз – для верности – вывела имя Кабира в разных местах, нарисовала в углу почтовый штемпель (со словами «Очень ценное отправление»), поставила отметку «Оплата адресатом», наконец порвала все на мелкие кусочки и зарыдала.
«Не знаю, добьюсь ли я чего-нибудь в этой жизни,– подумала Лата,– но почетное звание одной из Величайших Истеричек Мира мне точно обеспечено».
7.34
На следующий день Амит пригласил Лату на обед и чай в доме Чаттерджи.
–Хотел, чтобы ты увидела нас, брахмо, во всем клановом великолепии,– сказал он.– Ила Чаттопадхьяй тоже будет, а еще тетя и дядя по материнской линии и все их отпрыски. Разумеется, ты теперь тоже часть клана – ведь моя сестра замужем за твоим братом.
И вот они собрались за столом. Подавали исключительно бенгальскую кухню (на недавно прошедшем торжественном приеме столы ломились от блюд самых разных стран). Амит полагал, что Лата уже имеет представление о том, как устроен традиционный бенгальский обед, но гостья в таком удивлении уставилась на крошечную порцию карелы и риса, что пришлось ее успокаивать: будут и другие блюда.
Странно, подумал Амит, что она этого не знает, ведь перед свадьбой Аруна и Минакши всю семью жениха раз или два приглашали на обед к Чаттерджи (сам он был в то время в Англии). Должно быть, гостей тогда потчевали чем-то другим.
Обед начался с небольшим опозданием. Все ждали доктора Илу Чаттопадхьяй, но в конце концов решили начать без нее, так как дети очень проголодались. Дядя Амита, господин Гангули, был удивительно немногословен и всю энергию без остатка направлял на поглощение пищи. Челюсти его работали методично и бодро, совершая почти два жевательных движения в секунду, и лишь иногда замирали, когда он окидывал хозяев и всех собравшихся за столом своим мягким, невыразительным воловьим взглядом. Его жена была пухлой, эмоциональной женщиной с обильно присыпанными синдуром
[317] волосами и очень крупным бинди того же ослепительно-алого цвета. Она оказалась отъявленной сплетницей и без зазрения совести порочила имена своих соседей и отсутствующих за столом родственников, время от времени вынимая рыбные кости из большого, перепачканного соком бетеля рта. Растрата, пьянство, бандитизм, инцест – все, о чем можно сказать вслух, она говорила вслух, а на остальное недвусмысленно намекала. Госпожа Чаттерджи была шокирована и всем своим видом давала понять, что шокирована еще сильнее, при этом она явно получала несказанное удовольствие от разговора. Правда, иногда ей делалось страшно: какие гадости госпожа Гангули порасскажет знакомым о ее семье – и особенно о Куку? Ведь Куку очень свободно вела себя за столом, а Тапан с Амитом всячески поддерживали ее беззастенчивую болтовню.
Наконец прибыла доктор Ила Чаттопадхьяй («Я такая дура, просто ужас – вечно забываю, во сколько обед. Я опоздала? Глупый вопрос. Здравствуйте. Здравствуйте. Привет. О, и вы здесь? Лалита? Лата? У меня ужасная память на имена»), и в столовой стало еще оживленнее.
Вошел Бахадур и объявил, что Куку просят к телефону.
–Скажи, что она перезвонит после обеда,– распорядился господин Чаттерджи.
–Ну бабá!– Куку обратила на отца умоляющий взгляд.
–А кто это?– спросил он Бахадура.
–Тот сахиб из Германии.
Умные свиные глазки госпожи Гангули забегали по лицам присутствующих.
–Ну бабá, это же Га-анс!– жалобно протянула Каколи.– Я должна с ним поговорить!
Достопочтенный господин Чаттерджи медленно кивнул, и Куку выпорхнула из-за стола.
Когда она вернулась, все, кроме детей, уставились на нее. Дети за обе щеки уминали томатное чатни, и мать даже не пыталась их остановить – так ей хотелось послушать, что скажет Куку.
Однако та сразу переключилась на еду.
–О, гулаб-джамун!– воскликнула она, пародируя Бисваса-бабу́.– И чам-чам! И мишти-дои!
[318] Ах, от одного жапаха шелудошный шок выделяется!
–Куку,– строго одернул ее отец. Он был очень недоволен.
–Прости, бабá. Прости, прости. Можно мне с вами посплетничать? О чем вы тут говорили, пока меня не было?
–Съешь сандеш
[319], Куку,– предложила ей мать.
–Ну, Дипанкар,– сказала доктор Ила Чаттопадхьяй,– ты уже выбрал другую специальность?
–Я не могу этого сделать, Ила-каки.
–Почему же? Чем раньше поменяешь, тем лучше. Не знаю ни одного достойного человека с профессией «экономист». Почему ты не можешь выбрать другую специальность?
–Потому что я уже получил диплом.
–Ах!– Доктор Ила Чаттопадхьяй была сражена наповал.– И куда ты теперь подашься?
–Решу через пару недель. Обдумаю все на Пул Меле – это лучшее время для духовной и интеллектуальной переоценки своей жизни.
Доктор Ила Чаттопадхьяй, разломив пополам сандеш, сказала:
–Ох, до чего расплывчатая и неубедительная формулировка! Верно, Лата? Все эти бредни о духовном – пустая трата времени! Я лучше буду целыми днями слушать сплетни, которые ваша тетушка рассказывает, а матушка якобы осуждает, чем отправлюсь на такой фестиваль. Сплошная грязь и антисанитария, говорят?– Она обратилась к Дипанкару:– Миллионы паломников собираются на пляже прямо под Брахмпурским фортом, так? И на этом пляже они делают… да что только не делают!
–Не знаю,– ответил Дипанкар,– сам я еще ни разу там не бывал, но, по идее, фестиваль должен быть хорошо организован. Раз в шесть лет в организации мероприятия принимает непосредственное участие окружной магистрат. А этот год как раз шестой по счету: значит, омовение в Ганге принесет особую удачу.
–Ганг – это помойка!– заявила доктор Ила Чаттопадхьяй.– Надеюсь, ты не собираешься в нем купаться… Ох, хватит уже моргать, Дипанкар, у меня в глазах рябит!
–Если я искупаюсь, то смою не только свои грехи, но и грехи шести поколений до меня. Даже твои, Ила-каки.
–Не дай бог,– сказала доктор Ила Чаттопадхьяй.
Дипанкар повернулся к Лате:
